Стрижи - Фернандо Арамбуру

в туалет, мы не только не спорили, но уже и вообще не разговаривали о политике.

Все прояснилось сразу же после моего возвращения домой. Я грел себе ужин, когда зазвонил телефон.

– Ну уж этого я от тебя никак не ожидал!

И дальше: неужели я не могу понять, как он страдал из-за потери ноги, какие боли мучили его на протяжении нескольких лет, как трудно ему было пережить операции, кровотечения, ночные кошмары, смириться со всякого рода ограничениями. Мой друг, всегда такой ироничный, а то и язвительный, теперь исходил злобой, что мне сильно не понравилось. На беду, я долго не мог понять, какая муха его укусила, пока он наконец не сообщил, что от Агеды узнал, какое прозвище я дал ему тайком: Хромой.

– Неужели из-за этого ты так взбеленился?

На вопрос он не ответил, только выпалил с обидой:

– Завтра тебе не стоит приходить на вокзал.

И, не дав мне возможности хотя бы извиниться, – хлоп! – швырнул трубку.

27.

Агеде Хромой тоже вчера сказал, чтобы не вздумала приходить его провожать, но на самом деле он нас ждал и, когда увидел меня, Пепу и нашу подругу с букетиком цветов, заметно обрадовался, хотя еще несколько минут смотрел на нас волком. Он гладил собаку по спине, бокам, голове, словно желая напитаться удачей, и благодарил Пепу за то, что она пришла, но при этом словно не видел нас с Агедой, хотя мы молча и спокойно стояли рядом.

Наконец он удостоил нас своим царственным взглядом:

– Ну что, явились, чтобы показать, какие вы хорошие?

Агеда вручила ему букет.

– Незачем. Я уже позавтракал.

Этим утром на вокзале Чамартин народу было мало. Мы продолжали стоять, хотя рядом на скамейках было полно свободных мест, Пепа сидела между нами. Мы завели приличный случаю разговор – что-то про погоду, про испанские железные дороги и так далее, но главным образом чтобы избежать неловкого молчания и при этом не выпускать на волю личные темы, если не считать признания Хромого, что он всю ночь не сомкнул глаз, думая о стрессе, который испытает, садясь в вагон. С утра, по его словам, он успел принять уже две таблетки транквилизатора. И тут Агеда, обладающая массой достоинств, кроме одного: она не понимает, когда и что уместно сказать, – спросила, не лучше ли ему было ехать на машине.

– Ведь отсюда до Вальядолида не так уж далеко.

Хромой сразу набычился и поднял взгляд на табло. До отхода поезда оставалось пятнадцать минут. Он повернулся к Агеде:

– Ладно, поцелуй меня и оставь нас с этим типом вдвоем.

И когда милая подруга отошла на достаточное расстояние, чтобы не слышать нашего разговора, Хромой сказал, что все еще не знает, как поступить – обнять меня или дать по морде. Я невозмутимо ответил, что предпочитаю первое. Тут он попросил – потребовал? – чтобы я в лицо назвал его так, как называл заглазно.

– Ты действительно этого хочешь?

– Разумеется.

– Хромой.

– Отлично, маленький Аристотель. Я был бы рад, если бы ты ошибся с дозой и потом помирал медленно и в страшных муках.

Он обнял меня и звонко хлопнул по спине, хотя я, по его словам, этого и не заслуживал. Потом погладил Пепу по голове и ушел. А когда уже собирался шагнуть на пандус, ведущий к перрону, вдруг решил попаясничать, наверняка зная, что я провожаю его взглядом: он театрально захромал, как развинченный манекен.

Обратно мы возвращались на метро, и Агеда спросила, не кажется ли мне странным, что человек едет в отпуск с одной только спортивной сумкой. В вагоне было мало пассажиров, она сидела рядом со мной, и до меня донесся легкий аромат, который невольно пробуждал тоску по Тине.

– Скажи, куда поехал этот тип без чемодана?

– О ком ты говоришь?

– О Хромом, конечно, о ком же еще.

И мы с ней дружно рассмеялись. Затем она предложила угостить меня обедом – в качестве компенсации за то, что вчера в баре она так оплошала (новый взрыв смеха). Нет, сегодня я никак не могу. Мне нравится, что она не упорствует, не пристает с расспросами и не ждет объяснений. Я вышел на станции «Диего Леон», и, когда поезд уже стал набирать скорость, Агеда со своего места махнула мне на прощание рукой.

28.

Я шел из зала в зал и молча прощался со старыми друзьями: Гойей, Босхом, Веласкесом и прочими членами той же высокой компании, включая сюда Фра Анджелико, которому в этом месяце посвящена специальная выставка. Сначала я собирался пойти один, но так как Агеда просто мечтала любым способом искупить свою вину, я сказал ей вчера по телефону:

– Ладно, если хочешь, пойдем вместе, но ты заплатишь за билеты.

Она сразу же согласилась, правда, сообщила, что после обеда, начиная с какого-то там часа, вход в музей бесплатный, а я на это ответил, что у меня свободно только утро.

Между тем звонила она мне, чтобы спросить про Хромого, от которого мы не имели известий с тех пор, как проводили на поезд. Вчера Агеда несколько раз пыталась дозвониться до него, но, видимо, он выключил мобильник.

Не могу сказать, сколько раз Агеда до меня дотронулась на протяжении нашего визита в Прадо и потом в ресторане, где мы устроили вежливую перепалку, когда пришел момент оплачивать счет.

Готов поклясться, что сама она этого не замечала. Я поначалу тоже – наверное потому, что эти касания выглядели естественно, вроде тех, что случаются ненароком при доверительных отношениях, однако после шестого или седьмого – а может, их было больше – я понял, что они повторяются слишком уж часто.

А еще я считаю, или скорее подозреваю, что ее лихорадочная болтовня – это форма установления физической связи с людьми. Она их трогает, гладит, ощупывает, но еще и с помощью слов.

Короче говоря, желая привлечь мое внимание к той или иной детали картины, она говорит: «Смотри», – и легонько тыкает в меня пальцами, или чуть подталкивает локтем, или тянет за рубашку, и одновременно задает вопрос, делится впечатлением либо пускается в путаные объяснения.

Мы поднимаемся по музейной лестнице, и она цепляется за мою руку. Позднее, когда спускаемся, то же самое.

Перед «Портретом семьи Карла IV» она снимает волосинку, вроде бы прилипшую к плечу моей рубашки.

В кафетерии мы под столом случайно касаемся друг друга то коленками, то ступнями, но тут надо добавить, что во всех случаях я был тем, кого трогают, а она той, кто трогает.

Потом, уже в ресторане, когда