Любава - Кай Вэрди

так можно — рожать и закапывать своих деток где попало. Хотя бы до кладбища донесла! И деревенские тоже хороши… Могли бы и полицию вызвать, в органы опеки пожаловаться… Но противный голосок в голове шептал: «И что бы это изменило?» И Илия понимал: ничего. Но он попробует. Попробует заставить ее отказаться от алкоголя, прийти в лоно церкви, уверовать в Господа нашего… Может, Бог даст, этого ребеночка спасти удастся. Надо будет за ней последить и вовремя в больницу отправить…

Не мог сегодня Илия отправлять службу спокойно и искренне. Сбивался несколько раз, ошибался… И прихожане чувствовали это. Слышал Илия шепотки за спиной, шикания друг на друга, нервное шарканье ног… И понимал головой, что в том есть и его вина великая, что уйдут люди сегодня не успокоенные, без благости в сердце, но поделать ничего не мог. И лишь к самому окончанию службы привычные слова молитвы принесли успокоение в его душу. И только тогда почувствовал он, как затихли люди, как полилась молитва из сердец…

Только к обряду крещения пришел он в себя окончательно, когда начали привозить деток с других деревень. И ясный свет, струящийся из любопытных детских глазенок, ожидавших чего-то необычного, праздничного, пролился елеем на его душу, и заулыбался в ответ на щербатые детские улыбки молодой священник, наполняясь благостью.

Прибрав в часовенке после ухода прихожан и подготовив все для вечернего богослужения, Илия вышел на улицу. На лавочке, устроенной недалеко от часовенки, сидел Петрович, возле его ног стояла металлическая банка с окурками, а старик, опершись локтями на колени и глядя себе под ноги, покуривал неизменную цигарку. Услышав шаги, он поднял голову, и, увидев Илию, смущенно кашлянул и выбросил в банку окурок.

— А я тебя вот поджидаю туточки… Долгонько ты… — закашлявшись, дед, тяжело опершись на собственные колени, поднялся. — Пошли обедать, а то Манька уж заждалася небось нас…

— Петрович, присядь, пожалуйста. Разговор у меня к тебе будет, — вздохнув, священник опустился на лавку и подставил лицо солнышку. Почувствовав, что старик уселся рядом, Илия взглянул на Петровича, сидевшего опустив голову и словно съежившись. Вздохнув, священник вновь, прикрыв глаза, поднял лицо к небу.

— Скажи мне, Петрович, ты писание читал когда-нибудь? — обманчиво лениво поинтересовался у старика Илия. — Читал? — сел он ровно, с доброй улыбкой глядя на еще больше съежившегося старика. — Не читал… А зря. Знаешь, кто ликом черен да дым изо рта пускает?

— Ты это к чему? — удивленно взглянул на него Петрович.

— А к тому, что бросил бы ты свои цигарки. Смотри, как кашляешь. Жить надоело? Зачем зелье диавольское глотаешь? Зачем дымоглотствуешь?

— Привык я… Руки сами тянутся… — проворчал старик. — Ты со мной о том поговорить сбирался? Напрасно то. Старый уж я…

— Ты хоть кури поменьше. А то смолишь одну за другой, а у тебя, похоже, самосад, — усмехнулся Илия.

— Сам табачок выращиваю, то верно. Добрый табачок… — усмехнулся старик.

Илия в ответ только головой покачал.

— Петрович, а расскажи мне про эту Зоську. Откуда она? — вновь подставляя лицо ласковому солнышку, Илия откинулся на спинку скамейки и блаженно прикрыл глаза.

— А чего о ней сказывать-то? Слова доброго она не стоит, а ругаться неохота, — вновь скручивая цигарку, пробормотал Петрович. — А с откудова… Да хто ее знает… — прикурив, Петрович медленно выпустил дым. — В Ивантеевке-то она лет семь назад объявилась. Пришла с каким-то мужиком, грязная, оборванная, бомжиха, одним словом. И он бомж. Пьяные обои. Ну, пришли и пришли. Заняли пустующий дом неподалеку от Иван Петровича. Соседями, значит, стали с им… Даа… Ну, заняли и заняли, живите. Дом-от был неплохой, тама Лидка жила, да померла намедни, а дом вот остался. Тока жить как люди они не схотели, — Петрович снова начал скручивать цигарку, но, взглянув на неодобрительно глядящего на него Илию, вздохнул и убрал ее в карман. Снова вздохнул, и продолжил:

— Пили обои. Не так, конечно, как сейчас Зоська пьет, но все одно сильно. А тогда она еще и хозяйство какое-никакое вести пыталась. Вот тока черта у них плохая была. Как напьются, так дерутся. А дрались в основном за бутылку. Да ревновал он ее сильно. А вскоре стали они по дворам лазать. Попервой-то по брошенным домам лазали, да, видать, особо поживиться нечем было. Так они стали по живым домам шнырять. Говорят, и к Настасье заглядывали, да тока встретила она их на пороге, даж в дом не пустила. Но с тех пор Зоська Настасьин дом за три версты обходить стала. Ну, да не о том речь, — заметив неодобрительный взгляд священника, заторопился Петрович.

— В общем, терпели ее с год, наверное, а как застал Иван Петрович ее у себя в доме, словил, связал, да на выбор предложил: иль он ее в милицию везет, иль в лечебницу, от алкоголизьма лечиться. Ну, Зоська лечебницу выбрала. Свез он ее туды и оставил. А года три назад она сызнова объявилася. Трезвая, беременная да с малым ребятенком, девчоночкой. Тока поселилась в домике, где прежде лесник обитал. Он жилым-то особо и не был, его из плит когдай-то поставили, уж и не упомню, когда, лесничество в ем было. Вот тама она и поселилась. На что жила, Бог ведает. Но в деревне появлялась, по пустым домам шастала. А вскоре стали к ней мужики захаживать, порой и на машинах приезжали. Стала она пьяненькой появляться, а приезжавшие на машинах мужики быстро сменились на компании алкашей. И в одну ночь те алкаши — то ли на выпивку им не хватало, то ли что — влезли в крайний дом, там, где пожар был, видал, небось? — Илия кивнул. Петрович вздохнул и продолжил:

— Ну так вот… Влезли они туды, а там тогда Антонина с мужем да дочерью-инвалидом жила. Девка-то у ей не ходила, це-ле-вальный, тьфу ты, Господи, паралич у ней был…

— Церебральный, — тихонько поправил Петровича Илия.

— Точно, он. В общем, корежило девку и днем и ночью. Спала она плохо. А говорить тож не могла, мычала тока. И вот полезли они к ней ночью, а девка, видать, не то проснулась, не то не спала — услыхала их, в общем, да мычать изо всех сил стала, мать звать. Та и побежала к ней. Пока добежала, эти ироды девчонку уж прирезали — чтоб не шумела, значить. Антонина крик подняла, соседи проснулись, к ним кинулись. А эти и Антонину порешили и мужа ейного тоже, дом подпалили да бежать. Зоськи-то с ими не было, энто верно, что одни мужики тама были, а эта