Воспоминания одной звезды - Пола Негри
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Когда мама остановила двуколку у ворот одной из прекрасных усадеб, она махнула мне рукой, чтобы я, следом за нею, подошла к массивной железной решетке. За воротами начиналась тополиная аллея, она шла далеко, до самого барского дома, который виднелся вдали. Дом был особенно красив уже потому, что, в отличие от других усадебных домов в этих местах, он выглядел проще, без большого количества барочных украшений.
— Вон там я и родилась, — тихо произнесла мама.
— Ой, мама, так красиво. Хорошо бы зайти посмотреть дом внутри. Можно? Пожалуйста…
Но мама покачала головой:
— Нет, это уже не наш дом. Его продали много лет назад.
Ее руки сжимали решетку ворот с такой силой, что побелели костяшки пальцев. Она пробормотала что-то так тихо, что я едва смогла разобрать слова:
— Куда все подевалось? Куда?
Я обвила ее шею руками, повторяя то же, что прежде сказала Кате:
— Хочу стать всем на свете. Всем, что только существует. Для тебя, мамочка. Для тебя одной!
— Для меня ты уже этого достигла, — сказала мама и, рассмеявшись, увлекла меня за собой к двуколке. На обратном пути к теткиному дому мы распевали старинные песни, полные мечтаний и надежд, и весь мир вокруг пел вместе с нами.
Щебетали птицы. Ветер радостно вторил нам, овевая деревья. Копыта лошади отбивали свой ритм — цок-цок. Все песни были об одном и том же. Завтра, пели мы с матерью. Завтра. Завтра. Завтра.
Я была уверена, что каникулы в Брдуве подействовали на меня как хорошее лекарство. Когда вновь начались занятия в балетной школе, я почувствовала, что ко мне вернулись прежние силы. Однако через некоторое время возникли старые симптомы, и меня стала мучить постоянная усталость. Но я не должна была поддаваться ей, не могла, как некоторые дети, блаженствовать в постели при любых хворях. Я возложила на себя особую ответственность: сделать жизнь лучше и для мамы, и для себя. В нашем городе, где каждый либо считал себя великим кулинаром, либо мог нанять личного повара, мамина столовая давала мизерный доход, поэтому мы все время жили на грани нищеты. Мне не исполнилось и двенадцати, когда я приняла решение выбраться со дна жизни, с Броварной улицы, чтобы из этой грязи подняться к сияющим высотам верхнего города.
По пути в балетную школу я глубоко вдыхала бодрящий осенний воздух, поскольку уверила себя, что так смогу избавиться от сырости и ядовитых испарений Вислы. Порой я шла рядом с некоторыми учащимися находившейся по соседству театральной академии. Я смотрела на них с завистью, и не потому что уже тогда мне хотелось стать актрисой, это желание возникло позже. Просто я завидовала потенциальной длительности их театральной карьеры: даже великая балерина (а я вполне могла не стать ею хотя бы из-за недостаточной выносливости) уже в среднем возрасте вынуждена покинуть сцену и дальше лишь могла преподавать. Учащимся всех императорских училищ разрешалось бесплатно посещать галерку во время утренних представлений, так что я видела представления нашего знаменитого классического театра, который назывался «Розма́итóшьчи»[20]. Поначалу меня возмутило, как ужасно играли некоторые актрисы, кому было уже за пятьдесят, а они все еще выступали в амплуа наивных девушек-инженю. Но потом я подумала, что вот им невероятно везет: их театральная карьера продолжалась… Популярные актрисы, кому оставались верны их зрители, и вовсе могли даже в старости ковылять по сцене, излучая пусть малейшие признаки юности. Конечно, это давалось благодаря соответствующему умению, но технические приемы актрисы на театральной сцене весьма отличались от соответствующих приемов балетных танцовщиц, поскольку в театре это не зависело от необходимых проявлений физического совершенства, которые были уже невозможны для танцоров в среднем возрасте.
Однако мне было бы бессмысленно мечтать о театральной карьере по самым разным причинам. В ту пору я никак не могла бы перейти в театр, стать актрисой. Более того, я очень хорошо танцевала и все больше совершенствовалась в этом. Все предсказывали мне большое будущее, и даже если порой возникали мысли о каком-то ином приложении моих сил и умений, они изгонялись на задворки моего сознания. В ту осень, после нашей поездки в Брдув, я принялась чудить, выкидывая всяческие коленца… Это, разумеется, легко объяснимо проявлением первых неявных симптомов пубертатного возраста. Я отрезала свои длинные волосы под тем предлогом, что они ужасно мешают мне во время занятий танцами, но я их возненавидела еще с тех пор, когда в монастырской школе одноклассницы дразнили меня из-за длинных волос. Мама не стала меня ругать, она была не из тех, кто будет возражать, когда непоправимое уже произошло. Она иначе вела себя с дочерью, которая упрямо желала поступить по-своему: позволяла делать все так, как я хотела, потом отзывалась об этом с легкой издевкой, и ее слова ранили меня куда сильнее, чем могли бы подействовать любые, самые громкие возражения. После того как я обрезала волосы, она просто сказала: «Знаешь, а мне раньше куда больше нравилось. Ты такая чуднáя, по мне, девочки куда приятнее выглядят, чем бильярдные шары…»
Конечно, я очень расстроилась, однако вскоре ничто не помешало мне поступить снова по-своему, едва представилась очередная возможность. На этот раз мама купила замечательную шерстяную ткань серого цвета, чтобы сшить мне новый наряд. Ткань наверняка стоила дорого и была маме не по карману. Все же она решилась на такую трату, а потом повела меня к портнихе, которой оставила свои указания: сшить мне костюм с пиджаком в три четверти длины и плиссированную юбку — такой наряд был совершенно приемлем для девочки моего возраста. «Юбка со складками, фу!» — подумала я, пребывая в полном ужасе. В общем, стало ясно, что надо все изменить, исправить. Я ведь хотела носить что-то этакое, более дерзкое, модное, в чем выглядела бы более взрослой… В самом деле, разве я не была многообещающей балериной, кто
