Воспоминания одной звезды - Пола Негри

твоя? — Мама попыталась вспомнить имя, которое все эти годы не произносила. — Галька, так?

— Учится в Сорбонне, но на самом деле хочет стать актрисой.

Мама рассмеялась, слегка коснувшись рукой моих плеч.

— Они все хотят попасть на сцену. Что творится в этом мире? Если бы я в юности попыталась устроить что-то подобное родителям, они бы перестали считать меня своей дочерью. Я бы для них умерла…

— Времена меняются.

— Да, это правда… — сказала мама, тут же взгрустнув.

— Я с ней вижусь, часто бываю в Париже.

Мама лукаво рассмеялась:

— Да ты всегда туда ездил.

Гулевич пожал плечами, неодобрительно отмахнулся:

— А-а, ты об этом…

— Ну и как, все еще продолжается?

— Теперь это скорее не страсть, но чувства… Мы стали хорошими друзьями. Если проводить с нею сколько-то времени, либо ее возненавидишь, либо станешь другом. На любые другие варианты требуется слишком много сил… — Он рассмеялся. — Я ведь уже не слишком молод.

Я понимала, что речь шла о мадам Бернар, и на моем лице, вероятно, отразился невероятный интерес к разговору. Но тут мама повернулась ко мне со словами:

— Пола, иди-ка переоденься. Пора уже домой.

Я сделала вежливый реверанс Гулевичу, и он приподнял мое лицо за подбородок со словами:

— Ты сегодня прекрасно танцевала. Надо бы нам снова встретиться. — Он нежно взглянул на маму. — Я не могу и не хочу терять тебя из виду, Элеонора. Что ж, мне тоже пора. Как ни приятно засвидетельствовать свое почтение молодежи, но нужно поздравить с выступлением и звезд постарше.

Потом мы с мамой шли, овеваемые свежим, бодрящим ночным ветром. До Беднарской улицы было совсем недалеко. Прошли мимо газовых фонарей, сквозь пятна света под ними. Вообще-то улица была довольно темная, но освещения все-таки хватало, чтобы видеть, куда ступаешь. Меня вконец разобрало любопытство, и в результате я выпалила:

— Мама, а ты его любила? А он тебя?

Мама вдруг захихикала, совсем как школьница:

— Кого, Казимира? Боже упаси, нет-нет. Просто мы были очень хорошими друзьями много лет назад, когда я впервые приехала в Варшаву. В те годы он мог выбрать для себя любую из столичных красавиц, но встречался со мной, и мы с ним часто бывали в обществе. Все потому, как я думаю, что я не была в него влюблена, он мне просто нравился. Совершенно искренне. Понимаешь, это куда важнее для тех мужчин, кто, сами того не желая, без конца становятся объектом грандиозных страстей. Для них это такое облегчение…

Мама снова рассмеялась и обняла меня. Я была бы вечно благодарна Казимиру де Гулевичу уже хотя бы потому, что мама вдруг так повеселела. В дальнейшем оказалось, что у меня и помимо этого возникло немало причин быть ему благодарной. Он сдержал свое обещание, мы стали часто видеться. Он ни разу не посетил нас дома, на Беднарской, ведь они оба были бы крайне смущены тем, что мать живет в таком районе, однако мы не раз пили чай в его обшитым деревом кабинете Императорского театра. Там висели портреты царской семьи с их автографами, а еще картины великих художников Европы. Помню огромные парадные портреты самого царя, царицы и наследника престола, а на письменном столе в рамке от Фаберже стоял портрет его дочери. Она вполне унаследовала милые черты его лица, но, увы, не его красоту.

На столе стоял чайный сервиз на троих, а также всевозможные бутерброды и пирожные. Угощение было столь роскошным, что нам с мамой оно даже заменяло ужин (и мы были благодарны хозяину кабинета, поскольку это позволяло нам сэкономить немного денег). Гулевич неизменно просил маму разливать чай. Она сидела на удобном диванчике-канапе, в серебряном сервизе отражался теплый янтарный свет, царивший в помещении, и здесь мама представала, наконец, в достойном ее окружении — настолько, что моя душа содрогнулась из-за выпавшей на ее долю судьбы, лишившей естественного для нее положения в обществе. Тогда я в очередной раз подтвердила свою решимость вернуть ее в ту среду, где были бы все необходимые ей вещи, с которыми она управлялась бы с такой же легкостью и естественностью, как здесь.

Наши визиты к Гулевичу способствовали тому, что моя жизнь в балетном коллективе стала гораздо легче. Мы бывали у него так часто, что все, разумеется, решили, будто я новая протеже вице-президента. Что ж, зачем развеивать все эти предположения, куда правильнее было воспользоваться этим. Я была готова делать что угодно, лишь бы сохранить запас энергии, которая, как я вновь стала ощущать, постепенно покидала меня.

Доброе отношение Казимира де Гулевича проявлялось не только в согревавшем нас совместном чаепитии. Когда началась зима, он стал делать более основательные и полезные подарки. К нам на дом доставляли корзины с продуктами, так что наш скромный рацион значительно обогатился и мы даже могли приглашать в гости наших соседей — вдову с дочерью, которая учила меня музыке. Эти вечерние приемы сопровождались музыкой, поскольку играла либо дочка-пианистка, либо мы слушали граммофонные пластинки (их вместе с граммофоном тоже однажды подарил нам наш благодетель). Кстати, граммофон стал самой большой радостью в дни моей юности. Как я обожала его, это механическое чудо, рождавшее звуки! Как я наслаждалась этим грандиозным ощущением, что в моей комнате играет целый оркестр!

Когда однажды мы пришли к Гулевичу на чай, оказалось, что для нас имеются две большие коробки от «Хэрсе», лучшего варшавского универмага[28].

— Открывайте, открывайте, это для вас, — скомандовал Казимир.

— Что там? — восторженно воскликнула мама, и мы тут же развернули упаковку. А там было красивое каракулевое пальто для нее и шерстяное с небольшим горностаевым воротником и муфтой для меня. Мама с тоской во взоре взглянула на эти дары, потом на Казимира и недоверчиво нахмурилась, решив, не вышла ли какая ошибка? Я же, не испытывая никакого замешательства, уже застегивала пуговицы на новом пальто… Казимир широким жестом подтвердил, что подарок в самом деле для мамы. Когда она приложила пальто к себе, я уже прыгала по кабинету и визжала от восторга. Мама на минуту замерла, потом вздохнула и… положила свое пальто обратно в коробку.

— Пола, ну-ка, сними это… Мы не можем это принять. Просто не можем…

Тут и Гулевич, и я, уставившись на нее в полном недоумении, почти одновременно воскликнули:

— Но почему?!

— Что люди подумают?

— Подумают, что ты наконец-то не мерзнешь, — возразил Казимир с досадой. — Я же видел, как вы обе дрожите от холода в своих лохмотьях. Просто позор какой-то…

Мама так и замерла, в ней заговорила