Заговор генералов - Владимир Понизовский

В последний приход, неделю назад, мать прощалась: она уезжала за границу, в Англию, — барона посылают с каким-то поручением.

— Ты выздоровеешь, я вернусь, и ты придешь: не будь таким бессовестным, как все эти годы!..

Значит, она ничего не знала и о его каторжных годах.

Позавчера выписался из лазарета Катя. Из цейхгауза он заявился весь хрустящий, печатающий шаг новыми, скрипящими сапогами. Путко, казалось, видел, как золотым империалом сияет его физиономия.

Крепко, даже панибратски, обнял Антона на прощанье.

— Ну, прапор, грудь в крестах или голова в кустах! — зычно напутствовал его Шалый. — Не будешь покойником — будешь полковником!

— Предписали еще две недели санатории, — виновато отозвался Константин.

— Не манкируй, понежь свою… На передовой ее не побалуешь, — с доброжелательной насмешкой ободрил казак.

— А я надумал вместо санатории в Москву, к родителям. Сюрпризом. Два денька у них — и на фронт!

— Резон. Порадуй стариков.

— Хочу пожелать, Константин, чтобы к осени сбросили вы мундир — и в университет, — сказал Путко. — Хватит, к черту!

— Только через победу над тевтонами! — торжественно провозгласил Костырев-Карачинский. — Надежда Сергеевна, не забыли наш уговор? Вечером, после дежурства, приглашаю вас в ресторан.

В последнее время отношение прапорщика к санитарке изменилось. Он заигрывал с девушкой более настойчиво, в интонациях голоса появилась развязность. Неужто пустили корни слова его матери? Но сейчас он был сама галантность.

— Да как же я такая неприбранная? — охнула Надя. — Да я ни разу в жизни!..

— Не имеет никакого значения, — великодушно сказал Катя. — Вы во всяких нарядах прелестны. А мы, господа, давайте отметим расставание шампанским! — Он выстрелил пробкой в потолок.

Нынешнее дежурство Наденьки было первым после отъезда прапорщика.

Когда она вошла, Антон сразу уловил: что-то случилось.

— Вы не заболели?

— Нет… — голос ее звучал тускло.

— Как провели время в ресторане?

— Не надо об этом… — попросила девушка и вышла из палаты.

Сейчас, очнувшись от кошмара, он снова вернулся к прежнему, настойчиво спросил:

— Что вчера стряслось?

— Зачем? — с горечью проговорила она. Помолчала. — Снова я полный день, до дежурства, в хвостах за хлебом стояла… Мороз. Так и не выстояла. А дома братишка болеет. И сахару по карточкам другую неделю не дают… Помолчала. — А вчера, в ресторане, нагляделась: мужчин полным-полно, все молодые, краснорожие. Мясные блюда, рыбные, конфеты, шоколад, пирожные! Музыка! Будто и нет вовсе войны. Здесь каждый день покойников выносят в морг, а там… Как же так?

«Вот почему она так расстроена», — подумал он.

— Возьмите у меня в тумбочке — там и сахар и колбаса, от матери осталось. Все берите, мне не надо, буду очень рад, Надюша.

— Спасибо, миленький… И право, не откажусь: голодные мои сидят! простодушная санитарка даже хлопнула в ладоши.

— А ваш отец где работает?

— На «Айвазе» мастером был… Еще в прошлом году похоронку получили. Вот я и пошла в санитарки.

«Третий месяц ходит за мной, обмывает, кормит, поит, душу отдает, а я как дубина бездушная», — с досадой на себя подумал Антон и попросил:

— Расскажите о себе.

— О чем? — удивилась она.

— О своей жизни.

— Какая у меня жизнь, миленький? Училась. Прошлый год кончила. Как батьку убили, мама все болеет… Я пошла работать. Тянем вместе со старшим братом, с Сашкой, чтобы концы свести… Вот и вся моя жизнь, кому это интересно?

— Поверьте, мне интересно. — Он нашел ее маленькую теплую ладошку. Что-то шевельнулось в душе. Санитарка не отняла руки.

Он вспомнил давнее-давнее. Бежали они с рудника вдвоем, в кандалах, без еды. Однажды в лесу он поймал, накрыл ладонью пушистого птенца — хоть такая пища. Но тельце птенца оказалось под перышками тощим, с острыми хребтинками-спичками. Он разжал тогда пальцы и выпустил птицу…

Его жизнь, жизнь арестанта и солдата, проходит без женщин. Ольга? Где она?.. Может быть, оттого он и испытывал всегда чувство преклонения и благодарности просто за внимание, за звук женского голоса, ласковое прикосновение руки. Но при чем тут Наденька, еще донашивающая детские платьица?.. Он разжал ладони.

— А что в городе делается?

Уже давно Надя была, не зная того, исправным его информатором. На каждое дежурство она приносила новости.

На следующий день после девятого января рассказывала: по многим заводам бастовали и даже выходили на улицы. В память о Кровавом воскресенье. А в середине нынешнего февраля появились с красными флагами и песнями даже на Невском. «Почему бастуют?» — допытывался Антон. «Сказывают: в память суда над какими-то депутатами, а я не взяла на ум…» Путко понял: так отметили двухлетие расправы над большевистской фракцией четвертой Думы. Значит, забастовки и демонстрации — политические, организованные товарищами из Питерского комитета. Спустя несколько дней снова забастовали. Начали путиловцы. Их поддержали на заводах Нарвского района, потом перекинулось на другие — и на их Выборгскую сторону.

То, о чем рассказывала девушка, то, что угадывалось даже по тону газет, которые читал Катя, подсказывало: неотвратимо надвигается небывалое. Угрожающие карами приказы и распоряжения командующего войсками Петроградского военного округа, градоначальника и других предержащих власть лиц; лихорадка со смещением и назначением генералов и сановников; сообщения о перебоях с подвозом продовольствия в столицу… Напряжение сказывалось даже в поведении персонала лазарета: все носились, говорили громко, раздраженно, будто чего-то ждали и страшились. Он вспомнил последние дни перед Новым годом, финальные дни распутинианы. Спустя неделю имя Старца само по себе истерлось, потеряло всякий интерес: и без Распутина все катилось по-прежнему. Ныне же надвигалось неотвратимое, решающее… А он на койке…

Надя рассказывала: в городе стало совсем худо с хлебом. Бьют камнями витрины. Брат сказал: «Будет им новый пятый год!..»

А двадцать третьего февраля, в Международный день работницы, санитарка прибежала на дежурство позже, чем обычно, с порога выпалила:

— Почитай, по всей Выборгской митингуют! Требуют надбавок и чтобы рабочий день короче. И чтобы войну кончить. Все улицы запрудили, трамваи остановили, а где и набок повалили. И всюду — флаги! Домой пешком добиралась. Чуть под лошадей не попала — казаки наскакали. И полицейских тьма. Говорят, и на Петроградскую сторону перекинулось: сосед на минном заводе работает, так у них то же самое!..

На следующий день:

— Еще больше ходуном ходит! Заводские с Полюстрова и Охты хотели через мосты на эту сторону перейти, да на мостах солдаты и полиция, изготовлены стрелять. Меня-то по пропуску пропустили. Да разве слободских остановишь? Они шасть на лед — и через Неву. И на Суворовском, и на Литейном тоже трамваи набок. За солдат теперь взялись. Да так хитро! У казарм одни женщины: «Заарестовывай меня, родненький! Стреляй в меня, сынок кровный!» Ну, они ружья и опускают.

— Казаков! Где казаки?! — с недоумением воскликнул есаул. — В такое время бунтовать?! Дали б мне мою сотню — разом бы успокоил!

— Ездят они туда-сюда с нагайками, да разве за всеми поспеют? Они здесь, а те — там, они — туда, а те — сюда. И все с флагами, с песнями! Одна такая красивая, дух захватывает:

Вставай, подымайся, рабочий народ!Вставай на врагов, люд голодный!Раздайся клич мести народной!Вперед, вперед, вперед!..

— Это «Марсельеза», — сказал Антон. — Гимн французов. Сто тридцать лет назад, когда они короля свергли, эту песню сочинили.

— Как понимать вас, поручик? — в голосе есаула была угроза.

«Вот ты каков, дружок», — подумал Путко, но ответил ровно:

— Я объяснил Надежде Сергеевне, что это за песня. С утра двадцать пятого февраля началась, как понял Антон, уже всеобщая забастовка: санитарка не увидела ни одного дымка над заводскими трубами. На улицах с самого раннего утра было полно студентов и гимназистов. Не вышли и газеты.

— Вот только листки какие-то раздают в народе, я тоже захватила.

— Прочти, что там? — попросил Антон.

— «До… долой царскую монархию! Да… да здравствует демократическая республика! Вся земля — народу! Долой войну! Да здравствует Социалистический Интернационал!..»

Шалый вернулся в палату, когда Наденька дочитывала листок.

— Как смеешь! — Путко услышал, как листок хрустнул в его руках. Прокламация! «Бюро Центрального Комитета партии большевиков». Откуда у тебя? Да за это знаешь, что тебе полагается?

— Я просто… Просто взяла… — оробела девушка.

— «Просто взяла»! — передразнил есаул. — Дура ты, вот кто!