Заговор генералов - Владимир Понизовский

Ни военные, ни гражданские власти не могли понять причины волнений, двое суток лихорадивших столицу. Объяснили единственно нехваткой черного хлеба, ибо никаких эксцессов, кроме разгрома нескольких булочных, отмечено не было.

Хабалов приказал расклеить по городу объявление:

«За последние дни отпуск муки в пекарни для выпечки хлеба в Петрограде производится в том же количестве, как и прежде. Недостатка хлеба в продаже не должно быть. Если же в некоторых лавках хлеба иным не хватало, то потому, что многие, опасаясь недостатка хлеба, покупали его в запас на сухари. Ржаная мука имеется в Петрограде в достаточном количестве. Подвоз этой муки идет непрерывно».

Конечно, он-то знал, что это было не так: в трескучие морозы, обрушившиеся на столицу и окрестности, в снежные заносы график подвоза муки был нарушен. Да и хозяева булочных не только припрятывали часть муки, но даже вывозили ее в уезд, где продавали втрое дороже, чем в столице.

Утвердив текст объявления, Хабалов вызвал к себе на квартиру начальника окружного штаба, начальника войсковой охраны, начальника охранного отделения, чтобы обсудить, какие меры надлежит принять для пресечения в корне самой возможности дальнейших беспорядков.

Прикинули: в Питере примерно полмиллиона рабочих, треть — женщины. Военный же гарнизон — сто шестьдесят тысяч солдат в основном лейб-гвардейских и казачьих частей. Неужто по одной винтовке на трех безоружных недостаточно? К винтовкам есть и пушки, и бронеавтомобили, и пулеметы. На крышах многих зданий — дворцов, министерств, штабов, заводов установлены пулеметные противоаэропланные батареи. В прорези их прицелов превосходно просматриваются площади и проспекты столицы. Кроме того — силы полиции, три с половиной тысячи городовых, а также унтер-офицерские жандармские эскадроны и дивизионы. В общем и целом против булыжников и в крайнем случае — револьверов неорганизованной толпы власти могли выставить дисциплинированную силу, подкрепленную богатым арсеналом — от нагайки до шрапнели. Поэтому собравшиеся у генерала чины не испытывали беспокойства. Решили арестовать революционеров-подстрекателей, усилить надзор за пекарнями и все же вызвать еще из Новгорода гвардейский запасной кавалерийский полк.

Но двадцать пятого с утра началась всеобщая забастовка, втянувшая в водоворот уже четверть миллиона петроградцев — от рабочих и мастеровых до учащихся и прислуги. Оказалось, что нижние чины — новобранцы и выписанные из лазаретов солдаты, основной состав запасных полков, — не очень-то симпатизируют городовым и жандармам, да и казаки не проявляют прыти. Хабалов мешкал: отдать приказ войскам стрелять или не отдавать? В растерянности был и военный министр Беляев. Только три недели, как назначен при содействии императрицы, как бы выполнявшей завещание Распутина, на сей пост — и ознаменует свое восхождение трупами в столице: что подумают во дворце, какое впечатление произведет на союзников?.. Генерал приказал расклеить по городу еще одно объявление: если со следующего дня, с двадцать шестого февраля, рабочие не вернутся в цехи, то все новобранцы досрочных призывов, с нынешнего по девятнадцатый год, будут мобилизованы и отправлены на фронт.

Вечером Хабалов послал в Ставку, генералу Алексееву, телеграмму. Сообщил о событиях трех минувших дней. Но текст донесения смягчил: не революционные волнения, а голодный бунт.

Тут же последовал ответ. Не от начальника штаба, а от самого царя:

«Повелеваю вам прекратить с завтрашнего дня всякие беспорядки на улицах столицы, недопустимые в то время, когда отечество ведет тяжелую войну с Германией».

Они, «отцы города», и сами понимали: недопустимо. И если действительно это голодный бунт, прекратить его возможно, стоит только выбросить на прилавки достаточно буханок. Но сбой с хлебом был лишь последней каплей, переполнившей сосуд отчаяния и ненависти. На красных полотнищах: «Долой самодержавие!»

Как с завтрашнего дня «прекратить»?

Хабалов собрал на совет начальников районов войсковой охраны. Огласил высочайшее повеление.

— Господа, должно быть применено последнее средство. Если толпа малая, не с флагами — разгоняйте ее кавалерией, приданной каждому участку. Если же толпа агрессивная и с флагами — после троекратного сигнала открывайте огонь.

На совещание приехал и министр внутренних дел Протопопов, «слепой слуга царя». Сказал, что надо молиться и надеяться на победу.

Ночью по спискам, составленным охранным отделением, были арестованы на квартирах около ста «зачинщиков», среди них пять членов Петроградского большевистского комитета.

В тот ночной час, когда шли аресты, Хабалов приехал в резиденцию председателя совета министров князя Голицына, где собрался весь кабинет. Топтались на одном и том же: как «прекратить»? Решение Хабалова одобрили — оружие применить. А заодно просить Родзянку, чтобы он и другие думцы употребили «свой престиж для успокоения толпы».

На рассвете двадцать шестого февраля войска заняли намеченные пункты. Городовые были вооружены винтовками и распределены по полицейским и жандармским отрядам. На стенах и рекламных тумбах появилось третье распоряжение главнокомандующего округом: в случае продолжения беспорядков они будут подавлены силою оружия.

Хабалов нервничал. Понимал, что в Ставке ждут донесения. Минул час, второй, третий… Генерал приказал отстучать на аппарате Юза: «Сегодня, 26 февраля, в городе все спокойно». Телеграмма едва успела уйти в Могилев, как с разных сторон Питера, из-за Невы, по мостам и по льду, двинулись в центр народные толпы.

Войска открыли стрельбу. Ударили пулеметы с чердаков и колоколен. Безоружные руки потянулись к оружию восстания — булыжникам мостовой. Росли баррикады. Защелкали револьверные выстрелы. Повеяло пятым годом.

Начались волнения и среди солдат запасных полков. Взбунтовалась, захватила оружие и примкнула к демонстрантам одна из рот лейб-гвардии Павловского полка. К вечеру роту удалось водворить в казарму и обезоружить. Но едва командир батальона вышел из усмиренной казармы, как был убит. Военный министр потребовал, чтобы состоялся полевой суд и виновные тотчас были расстреляны. Приказал всю роту до суда заточить в Петропавловскую крепость. Министру позвонил Родзянко:

— Советую разгонять толпы при помощи пожарных. Брандспойтами. Зимой, в мороз, это, знаете ли, отрезвляет.

Беляев тут же передал рекомендацию председателя Думы Хабалову.

— Пули подействуют лучше, — возразил генерал. — Обливание водой вызовет лишь раздражение толпы.

— Действуйте, как считаете нужным. Но помните: государь повелел, и срок уже истек.

Занималось позднее, ледяное утро двадцать седьмого февраля.

Двадцать второго февраля Николай II, дав последние указания председателю совета министров князю Голицыну, министру иностранных дел Покровскому и военному министру Беляеву, отбыл в Ставку, решив, что вернется в Царское Село в начале марта.

Через день Александра Федоровна отправила в Могилев письмо. В конце его, как бы между прочим, отметила: «Вчера были беспорядки на Васильевском острове и на Невском, потому что бедняки брали приступом булочные. Они вдребезги разнесли Филиппова, и против них вызвали казаков. Я надеюсь, что Кедринского (в эти дни она впервые услышала, но не запомнила точно фамилию Керенского) из Думы повесят за его ужасную речь — это необходимо (военный закон, военное время), и это будет примером. Все жаждут и умоляют, чтобы ты показал свою твердость». И в конце успокоительно: «Беспорядки хуже в 10 часов, в час — меньше, теперь это в руках Хабалова».

Николай, взирая из своего кабинета в губернаторском дворце на заднепровские дали, не испытывал ни малейшего беспокойства. Какие-то слободские фабричные появились на Невском? А на что его казаки и верные лейб-гвардейцы?.. Небось уже образумили. Настроению царя соответствовали донесения, поступившие от Беляева. В первом из них военный министр сообщил, что меры к прекращению беспорядков уже приняты, а во втором пообещал: к двадцать шестому покой будет полностью восстановлен.

Алике со своей стороны в очередном послании описывала: «Хулиганское движение, мальчишки и девчонки бегают и кричат, что у них нет хлеба, просто для того, чтобы создать возбуждение, — и рабочие, которые мешают другим работать. Если бы погода была очень холодная, они все, вероятно, сидели бы по домам». И продолжала настаивать, долбя в одну точку: «Но это все пройдет и успокоится, если только Дума будет хорошо вести себя. Худших речей не печатают, но я думаю, что за антидинастические речи необходимо немедленно и очень строго наказывать, тем более, что теперь военное время».

Да, против Думы надо принимать меры. Вот и Алике. Еще минувшей осенью Николай по ее же совету приказал подготовить три варианта высочайшего указа, направленного против покорной, но все равно ненавистной ему Думы. Первым вариантом указа повелевал распустить ее и назначить новые выборы. В прежние времена он проделывал подобное — и с первой и со второй Думами, пока, казалось, не добился самого низкопоклонного состава «народных представителей». По второму варианту Думе надлежало заткнуть глотку до конца войны. По третьему — она распускалась временно, однако же на неопределенный срок. На всех трех листах указа царь проставил свою подпись. Эти листы хранились в сейфе у князя Голицына. Николай сказал председателю совета министров: «Держите у себя, а когда нужно будет, используйте». Какой из трех — на собственное усмотрение премьер-министра.