Заговор генералов - Владимир Понизовский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Еще из Шлиссельбургской крепости Серго удалось списаться с большевиками — членами четвертой Государственной думы — и получать от них кое-какие сведения о том, чем живет партия. Знал он, как повели себя депутаты-большевики, когда была объявлена война. Знал, что всю большевистскую думскую фракцию арестовали, отправили по этапу в Сибирь-матушку… А вот познакомиться с Григорием Ивановичем довелось только здесь. По его громовым речам с трибуны Таврического Серго представлял себе Петровского высоченным мужчиной, этаким Робеспьером. Оказалось — невысок, щупл, моложав. Хотя и много старше, с имени-отчества сразу перешли на «ты»: Гриша — Серго.
Вот от кого якутская колония жаждала теперь узнать, какой курс взял Центральный Комитет в вопросе о войне, какие установки дал Владимир Ильич, что реально, а не в извращении правительственных «вестников» происходит в России и во всем мире.
Григорий виделся с Лениным позже, чем Серго, и трижды: в январе тринадцатого года в Кракове — на совещании партийцев-депутатов Думы — с членами ЦК, на сентябрьском совещании того же года в Поронине, и в июле четырнадцатого, перед самой войной, приезжал он к Владимиру Ильичу, беседовал с глазу на глаз… Когда в Думе началось обсуждение военного бюджета, все пятеро депутатов-большевиков во главе с Петровским демонстративно покинули зал Таврического дворца: они выполнили ленинскую директиву.
— В октябре четырнадцатого, буквально за неделю до моего ареста, пришла на квартиру женщина, наша, партийка: «Вот вам письмо из Стокгольма, а вот — туфли». Я удивился: с какой стати такой презент? А она: «Полюбопытствуйте, что под набойками». Сорвал набойки, а в каждом из каблуков — по газетному листу. Первый, возрожденный Ильичем номер «Социал-демократа», а в нем статья «Война и российская социал-демократия». Суть ее вам конечно же известна: превратить войну империалистическую в войну гражданскую. А если подробно и обстоятельно — весь к вашим услугам…
По приговору суда Петровского лишили всех прав и, осудив пожизненно на Сибирь, поначалу отправили в Енисейск, однако потом сочли для такого политически неблагонадежного место содержания чересчур благоприятным и переслали в Якутскую область да еще с предписанием законопатить в самый отдаленный угол — в Средне-Колымск. Но по приезде в Якутск Григорий Иванович заболел. Так и остался в городе. Подыскал работу — был он мастером на все руки: и слесарем, и токарем, и кузнецом.
Серго тоже намеревались заслать еще за семьсот верст на северо-восток, в Вилюйский округ, в «знаменитую» Нюрбу, именовавшуюся «ссылкой в ссылке». Товарищам удалось выхлопотать у местных властей, чтобы определили его фельдшером в село Покровское Западно-Кангаласского улуса. Это всего девяносто верст от Якутска.
Превосходное село. На высоком берегу, над простором реки. Целых пятнадцать дворов. Широкая улица…
Судьба… Он увидел ее в первый свой день на этой главной и единственной улице Покровского. Она шла не одна. Но на спутницу ее он даже не обратил внимания. А ее как увидел — так и остолбенел. Она оглянулась, что-то сказала подруге и засмеялась.
Он тут же узнал: Зинаида Гавриловна Прилуцкая, учительница местной церковноприходской школы.
Пришел в школу прививать детворе оспу. Ребятишки перепугались, того и гляди прыснут из комнаты.
— Ну-ка, храбрецы! Кто из вас боится комаров? Летом здесь пропасть всякого гнуса.
— Не боитесь комаров? Тогда подходи! Укус комара в сто раз больней прививки. А первому — награда! — Он извлек из кармана горсть леденцов.
Учительнице явно понравилось.
Одинокий, неприкаянный, напросился к Агафье Константиновне, матери Зинаиды Гавриловны, «на пансион», а то все всухомятку. Вечерами, после чая, стал засиживаться допоздна. Беседы вел с Агафьей Константиновной, а Зинаида Гавриловна корпела в соседней комнатке над тетрадями. Почему-то ему вспоминалось детство, горная его Гореша над бурливой речонкой и всякая веселая и грустная ерунда.
Несколько дней назад пришел к ним в дом. Урокам давно бы уже и кончиться, а Зинаиды Гавриловны нет.
— Школьную библиотеку разбирает, — понимающе ответила на его молчаливый вопрос мать.
Он отправился в школу.
— Если не прогоните, хочу вам помочь.
— Любите книги?
— Пришлось.
— Как прикажете понимать?
— Когда засаживают в одиночку, на годы, одно и остается — читать.
— И что же почитывали?
— Последний год, в Шлиссельбурге, ну, Льва Толстого, Достоевского, Чернышевского, Герцена, Гончарова, Помяловского, Пушкина конечно же. Ну, Гете, Шекспира, Бальзака, Ибсена, Стендаля, Гауптмана, Джека Лондона… Из наших, современных — Горького, Леонида Андреева, Куприна, Короленко… Ну, еще…
Она весело рассмеялась, сразу сбросив с себя этакую ироничность умудренного жизнью педагога:
— Проучили!.. А Владимир Галактионович, к слову сказать, первую свою повесть, «Сон Макара», в наших краях написал, в Амгинске. Он и учительствовал здесь…
Зинаида Гавриловна сняла с полки книгу, провела по обложке пальцами. Не открывая, прочла:
Никто страны сей безотрадной,Обширной узников тюрьмыНе посетит, боясь зимы,И продолжительной, и хладной.Однообразно дни ведетЯкутска житель одичалый,Лишь раз иль дважды в круглый годС толпой преступников усталойДружина воинов идет…
Склонила голову к плечу:
— Чьи это строки?
— Рылеева! — поспешил он, как ученик. — Из поэмы «Войнаровский».
— Правильно, — таким тоном, будто и вправду экзаменовала, подтвердила она.
Подошла к окну. Против света ее фигура обрисовывалась четко, а темно-русые волосы светились ореолом.
— Рылеев сам в сей стране не побывал — бог миловал, а другим декабристам, Бестужеву-Марлинскому, Муравьеву-Апостолу, довелось… И кому из иных свободолюбцев не довелось… А я не каторжанка, не поселенка, а тот самый Якутска житель одичалый.
— О, вы!..
— Хотя отца моего за какие-то прегрешения и препроводили сюда священником, на беднейший приход, и здесь он похоронен, я этот край люблю. С радостью учу и русских и якутских ребятишек. И не хочу, чтобы тягостная нищета и забитость сочетались у приезжих с представлениями о бесталанности здешних жителей.
— Да кто же может так подумать? — Он уловил в ее словах затаенную обиду. — Я считаю, что у каждого человека есть свой талант. Только условия нужны… И надо уметь заглянуть в душу. Это делает учитель — сеятель добра.
— Я рада, что вы… — оборвала, не закончив фразу, Зинаида Гавриловна. — Еще Муравьев-Апостол сказал: «Якуты крайне правдивы и честны, лукавства в них нет, и воровства они не знают». Это так!
Серго пришлась по душе ее горячность:
— Я слышал, что Муравьев едва ли не первым здесь и врачевать начал. Так что он не только ваш предшественник, но и мой.
Будто давний педагог и врачеватель, один из славных — из племени декабристов — едва ли не вправду был их общим и близким человеком: с того разговора у книжной полки открылись друг другу их души. Теперь, встречаясь, они улыбались как друзья, а вечерами, за гостеприимным столом Агафьи Константиновны, ему не надо было судорожно искать тему для разговора — в их отношениях установилась непринужденность…
Сейчас, в пути, ничто не мешало Серго вспоминать и давнее и недавнее, видеть перед собой милое, открытое, с огромными серыми глазами лицо Зинаиды Гавриловны и свет от окна на ее темно-русой косе.
Какое нынче число? Восемнадцатое?.. Сколько осталось до Нового года?.. На елку он приглашен в Якутск, к Ярославским. Губернскими властями не велено поселенцу Покровского заявляться в столицу области. Плевать он хотел на барона фон Тизенгаузена! Прикатит с бубенцами!..
— Ачу, ачу!.. Эй, дружки, нагревай брюшки! Сивые, буланые, постромки рваные!..
А там, в Париже, в Женеве как раз наступает Новый год… Ильич и все товарищи в эмиграции уже начнут скоро отсчет семнадцатого… Что принесет он, семнадцатый?..
Серго приедет на елку к Емельяну и Клаше не один. С Зинаидой Гавриловной. Привезет ее и скажет: «Любите и жалуйте — моя невеста!..»
3Полицейские уже второй час рубили лед, расширяя прорубь у Петровского моста на Малой Невке, когда заметили нечто бочкообразное, плавающее в черной воде. Подцепили баграми, подтащили. Енотовая шуба. Взялись рубить у того места и вскоре подо льдом обнаружили труп. Подсунули под лед четырехкрючьевую кошку на длинном шесте, выволокли. Утопленный был в синей поддевке, белой, расшитой васильками косоворотке, подпоясанной шнуром с кистями. Лицо, обезображенное ударом, неузнаваемо.
Уже первым осмотром тут же, на набережной, судебно-медицинские эксперты установили, что тело при падении ударилось о сваи моста, этот удар и обезобразил его. В простом деревянном гробу утопленник, в котором уже определенно угадывался герой столичной молвы, с усиленным эскортом полиции был доставлен в прозекторскую военно-клинического госпиталя. Поиски, осмотр и эскортирование происходили при бесчисленном стечении горожан. И даже в госпитале делались попытки проникнуть через ворота и ограду чуть ли не в морг. Особенно не было отбоя от репортеров. Поэтому, когда наступила ночь, гроб был тайно вывезен и водворен в Чесменскую богадельню, на пятой версте между Петроградом и Царским Селом, за Московской заставой. Профессора приступили к тщательному осмотру. Две огнестрельные раны — одна в грудь, другая в затылок — были признаны смертельными. Приступили к вскрытию. Но гонец, примчавшийся из Царского, передал повеление прекратить терзание убиенного, набальзамировать его и поместить в часовню. Следом в покойницкую были доставлены цветы и драпированный шелком, окованный золоченой бронзой саркофаг, коего удостаивались лишь сановники высшего разряда. А вскоре подкатили кареты и в часовню проследовали Александра Федоровна, фрейлина Анна Вырубова и еще несколько дам. Императрица, не в силах сдержаться, рыдала.