Заговор генералов - Владимир Понизовский

Серго не смыкал глаз уже вторые сутки. Сидел возле роженицы, слушал ее пульс; прикладывая ухо к животу, улавливал слабые удары сердца ребенка. Жив. Пока еще жив… Ничтожный шанс. Эх, если бы приехали за ним раньше, если бы возможно было доставить женщину в Покровское… Но в таком состоянии, по пятидесятиградусному морозу… Он одурел от бессонницы и духоты. Бормотал:

— Ну, ну!.. Соберись с силами!..

Она не понимала по-русски, он не знал якутского. Как же ей помочь?..

Родовые схватки сменились потугами. Решающие мгновения.

— Ну же! Ну! Ты должна!..

И тут он вспомнил: метод Кристеллера! Кажется, такое имя у этого врача!.. Охватил рукой живот женщины, вцепился пальцами в край нар и напряжением всех своих мышц стал помогать ей, дополняя ее усилия, как бы выдавливая из ее чрева плод. Опасно. Великий риск! Еще! Еще!..

И чудо свершилось. Ребенок появился на свет.

Теперь и для фельдшера все привычно. Принять. Перевязать пуповину… Малыш дышал слабо. Серго припал ртом к его рту, будто целуя, и начал отсасывать жидкость. Потом поднял его за ножки, уместившиеся в ладони, и другой ладонью легонько шлепнул по ягодицам. Малыш пронзительно заорал.

— Сын! Прекрасный мальчик!

Страшненький красный комочек. Чудо малыш! Просто красавец с еще незрячими узкими глазенками!..

Все. Женщины наслега довершат остальное сами.

А тойон обойдется без «пельцера». Пусть привозит врача из Якутска.

Лошаденки стояли накормленные. Хозяин юрты помог запрячь их. Потом убежал, вернулся, неся что-то завернутое в сыромятную кожу.

— Ва-азьми, олонхо!

О, это высокая честь: «олонхо» в якутских легендах — богатырь.

— Ва-азьми!..

Молодой отец развернул кожу, протянул фельдшеру рукавицы из лисьих лап, отороченные песцом. Великолепные рукавицы.

— Нет. Мне не нужно.

Не так просто было приучить жителей, чтобы приходили в больницу без денег или подарков. Ох, голытьба! Сколько он повидал на свете, но такой нищеты не видывал. Кусок мяса или строганина — большой праздник. А обычно заболонь, щепоть муки с толченой сосновой или лиственничной корой, а то и ягелем, оленьим мхом.

— Буудешь! Буудешь! — умоляюще и неотступно повторил молодой якут. Серго понял, что смертельно обидит его, если не примет этот дар. Подумал: а разве бы он в честь спасения сына…

— Спасибо.

Опять на льдистом небе стыл дымный шар солнца. Только теперь, когда кибитка спустилась на тракт, он оказался позади, а впереди, обгоняя, бежали длинные, прозрачно-сиреневые тени, будто снова стлался под копыта бесконечный ковер.

Серго не погонял лошадей. Ослабил поводья, закутался с головой в доху. Кони сами найдут дорогу к дому. В тепле, втягивая в себя сухой кристальный воздух, он подремывал, и на душе был необычайный покой. Снова вернулось ожидание счастья.

А что, разве в последние месяцы не складывается все у него чертовски удачно?.. Да и вся его жизнь разве не расчудесна?.. Эти отсидки?.. Зато как славно поработал в последний раз, после побега из Потоскуя! Его дружина, с которой он пришел на помощь восставшим персам, их походы на Ардебиль и Тегеран, их сражения с отрядами шаха у Черного перевала… А потом — Париж. Наконец-то его встреча с Ильичем. Школа в Лонжюмо, маленьком городке среди виноградников, над прозрачной и студеной в самую жару речушкой Иветтой… Студеная!.. Смешно…

А потом самое важное за все три десятка его лет задание — участие в подготовке Всероссийской общепартийной конференции. Почти полгода он колесил по России. Опасность подстерегала на каждом шагу. Охранка шла буквально по его следам. Ильич послал их тогда из Лонжюмо втроем как своих агентов-уполномоченных. Товарищей, Захара и Семена, схватили, а он вернулся. И следом за ним потянулись через границу делегаты.

Российская конференция состоялась в Праге. Чешские социал-демократы предоставили для нее помещение в своем Народном доме. Там, в Праге, Орджоникидзе был избран в состав Центрального Комитета и Русского бюро ЦК и, проводив всех делегатов, последним покинул столицу Чехии. В Париже снова увиделся с Владимиром Ильичем, отправил листки с извещением о конференции и сам тронулся в обратный путь. Еще полгода поработал в Киеве, в Ростове-на-Дону, в Закавказье. Выступал с докладами, налаживал связи… В Москве он встретился с Романом Малиновским, делегатом конференции, тоже избранным в Праге в члены ЦК. После той встречи сразу почувствовал — чутье выработалось за годы подполья, — взят охранкой «на поводок». Оставил Москву. Осторожничал, сбивал след. И все же в Питере его задержали прямо на улице. У него был «чистый» паспорт на имя Гасана Новруз-оглы Гусейнова. Но в охранке о нем знали все: «Ваша партийная кличка — Серго, а подлинное имя — Григорий Константинов Орджоникидзе».

Было что-то саднящее в этой их осведомленности. И в ощущении, возникшем именно в Москве… На кого грешить? Не на Романа же, рабочего парня, товарища по комитету?.. Опять отсидка. А, не беда! Они в партии считают, что активный работник может продержаться в подполье не больше полугода. Он вдвое превысил срок.

За предыдущий побег, с берегов Енисея, ему повесили три года каторги, он и отбыл ее в Шлиссельбургской крепости на Ладоге. А следом: «законные последствия сего наказания» — вечное поселение в Сибири, однако же, «с учетом характера и согласно особому положению», утвержденному дедом Николашки, за «уличение в покушении на побег или совершении оного» препровождение этапом в тюрьму без решеток и засовов, в ледяную Якутию.

Нынешним маем от Александровского централа он протопал в кандалах до Лены двести верст. Оттуда на плоскодонке-паузке вниз по течению — еще две тысячи четыреста.

Сошел на берег — и в объятия товарищей. Знакомство — чин чином:

— Ярославский Емельян Михалыч…

— Клаша. Клавдия Ивановна Кирсанова…

Увидел впервые, но о каждом уже знал от товарищей.

Емельян и Клаша — молодожены. Здесь встретились, здесь и свадьбу сыграли. Емельян Михайлович состоял хранителем экспонатов при краеведческом музее, там же имел и квартиру.

— Прошу к нам! Сия кровать — обратите внимание, с панцирной сеткой! в вашем владении.

Да, это не нары!..

— Располагайтесь, товарищ Серго. Чувствуйте себя дома. Рассказывайте.

Рассказывать было о чем: и Ярославского, и Клашу, и еще одного из товарищей-большевиков, обосновавшегося в Якутске, — Николая Алексеевича Скрыпника — арестовали задолго до Пражской конференции. Теперь они жаждали узнать о ней и о Владимире Ильиче из первых рук.

Ох как по душе пришлось ему у Ярославских! Клаша, хоть моложе всего лет на пять, а выглядела совсем девочкой — курносая, круглолицая, сероглазая, улыбчивая. Не поверишь, что боевик, командир дружины, и на вечное поселение выслана, и четыре года каторги отбыла, и уже третий год, как в Якутии… Их дочурке, Марьянке-северянке, уже годик минул…

Рассказала однажды за чаем, как встретились они впервые с Емельяном.

— Наш арестантский паузок уже подплывал к Якутску. Мы, ссыльнопоселенки, высыпали на палубу, глядим во все глаза: берег грозный, тайга-бурелом… И вдруг из тайги к самому берегу, как леший, выходит этакий интеллигент — в белой рубашке, в пенсне, высокий, статный… А в руках у него огромный букет жарков. Размахнулся — и прямо на палубу, к моим ногам эти цветы… Оказалось — судьба. — Она счастливо засмеялась.

Как в сказке… А у Серго разве тоже не как в сказке? Наверное, всегда счастье приходит так…

Его паузок приткнулся к пристани Якутска в середине июня. Серго застал лето в самом разгаре. Не ожидал, что оно здесь такое щедрое — стремится за два месяца одарить людей, истосковавшихся по солнцу, сразу всем: и жарой, и разнотравьем, и смолистым дурманом. Но даже и тридцатиградусный дневной зной в силах растопить вечную мерзлоту разве что на два аршина в глубину, а ночами на стеблях все равно оседал иней. Зато какими живыми коврами устилались луговины, как щедро всплескивали рыбой бесчисленные озера и речки!..

Первой мыслью его было конечно же — бежать.

— Это надо очень хорошо обдумать, не ты такой первый ретивый, сдерживали его товарищи. — Вверх по Лене на веслах? Далеко не уйдешь… Спуститься к Ледовитому океану? А дальше куда? Закует льдом. Пешком по тайге и тундре, тысячи и тысячи, верст без продовольствия и оружия?..

Да, не он первый жаждал побега. И до него мастерили большие лодки, был даже план захвата парохода, курсировавшего по реке. Ссыльный писатель Короленко тоже хотел — вниз по Лене, к Охотскому морю…

Может быть, зимой, когда закует реку? Серго не оставлял этой мысли.

Последним сентябрьским пароходом прибыла новая партия ссыльных, и среди них Григорий Иванович Петровский.

Еще из Шлиссельбургской крепости Серго удалось списаться с большевиками — членами четвертой Государственной думы — и получать от них кое-какие сведения о том, чем живет партия. Знал он, как повели себя депутаты-большевики, когда была объявлена война. Знал, что всю большевистскую думскую фракцию арестовали, отправили по этапу в Сибирь-матушку… А вот познакомиться с Григорием Ивановичем довелось только здесь. По его громовым речам с трибуны Таврического Серго представлял себе Петровского высоченным мужчиной, этаким Робеспьером. Оказалось — невысок, щупл, моложав. Хотя и много старше, с имени-отчества сразу перешли на «ты»: Гриша — Серго.