Книга воды - Эдуард Лимонов

Речка Харьков

В городе, где мне суждено было провести мое детство, с речками херово. Через центр, вонючая, всегда закисшая и зацветшая, течет вблизи Благовещенского собора речка Харьков. В последний раз, когда я был там, в 1994 году, речку неуклюже чистили, взломав набережную и оставив от речки узкий вонючий проток. Обнажившееся ложе реки выглядело так, что гаже не бывает, лучше уж не глядеть, а то приснится как Новый мировой порядок. В 1994-м я был в Харькове с Тарасом, в левом частном автобусе мы ехали из Ростова-на-Дону. Автобус не осматривали на границе, он лихо катил по земляным ухабистым дорогам мелких шахтерских городков российского, а затем украинского Донбасса, внезапно останавливался на лесных просеках, где знакомые нашим шоферам люди передавали им некие бесформенные тюки, и мы тряслись дальше. Поездка, кстати, была крайне интересная, дымная, осенне-летняя. Были открыты все окна автобуса, и природа, куда более удаленная от человека, путешествующего в поезде, здесь была рядом. В окна накрапывало или палило солнцем. Но бросим автобус, вернемся к рекам.

Кроме речки Харьков в городе есть еще речка Уды. Вся целиком система харьковских рек была недоступна моему пониманию тогда, когда я жил в городе, недоступна она и сейчас. Где текут эти Уды, по-старорусски уд — это член, сливаются ли они с речкой Харьков или нет, мне неизвестно. И как они, обе эти реки, связаны с Журавлевским пляжем, описанным в моей книге «Подросток Савенко», я понятия не имею. А Журавлевский пляж в те годы был городским пляжем. Возможно, таковым и остался. Интересно, что рядом с пляжем был расположен кожевенный завод, и вода, в которой купались городские красавицы, желанные и гордые, время от времени окрашивалась то в коричнево-красный, то в зелено-коричневый цвета и начинала вонять химикатами. В те годы, впрочем, общество не было информировано об экологии в такой степени, как сейчас, и народ продолжал купаться, ругаясь и отфыркиваясь. Ныряльщики жаловались, что трудно нырять, глаза жжет, только и всего. Городской пляж, впрочем, был сделан таким образом, что кожевенные выбросы ощущались в различных его местах по-разному. Пляж образовали просто: раздвоили реку в двух местах, вырыв полукруглый канал, в который запустили воду. Таким образом образовался пустынный остров: на нем врыли в землю грибки и построили бетонный дзот — в нем предполагалось открыть ресторан. Но этого никогда не случилось, потому дзот зарос вначале репейником и бурьяном, а затем кустами и деревьями. Так вот, на ближайших от кожзавода участках реки загрязнение чувствовалось сильнее, а именно на старом русле, а на новом русле чувствовалось меньше.

Помню, я шлялся с моей подружкой Валей Курдюковой в обнимку по пляжу, она в военной рубашке — вот не помню, моего или своего отца, потому что ее отец тоже был военный. Тогда как раз запустили в космос Терешкову и какие-то поляки борзо выкрикнули в эфир песню о ней: «Браво, Валю, браво, браво, Валю, браво, браво, Валю, бис!» Валька была модная румяная девочка, и ходить по пляжу в обнимку вдвоем в плавках было модно. Я был очень загорелым и очков не носил. Валька отлично танцевала твист, помню ее белые остроносые туфельки перед глазами, когда она учила меня твистовать. Именно в ритме твиста хитрые поляки выбросили свой шедевр о носящейся витками в космосе русской космонавтке. Борясь с тлетворным влиянием Запада, российские власти все же с удовольствием гоняли эту пластинку. Терешкова ведь оставалась в космосе, все еще крутилась, оперативные поляки постарались и подсуетились. Текст был льстивый, и простая энергичная музыка подзуживала детей и подростков. И взрослых. Еще была эра Хрущева.

Я уже был тогда совершеннолетним, а Валька Курдюкова далеко еще нет. Ей было пятнадцать. Однажды она возвратилась домой после встречи со мной пьяная. Точнее, возвратил ее я — прислонив к стене возле двери квартиры. Все это послужило началом репрессий против меня и кончилось вполне печально: ее стали встречать после школы отец, мать и сестра. Меня вызвали в детскую комнату милиции и предупредили, что посадят за несовершеннолетнюю. (У этой девчонки были трусики сбоку на пуговицах. Таких я после нигде не встречал.)

В конце концов они нас разлучили. Позже я встретил ее через несколько лет, она была уже несчастлива замужем. Ее приводил ко мне (я уже жил с моей первой женой — Анной Рубинштейн — на площади Тевелева, это было где-то в 65—67-м годах) мой бывший соученик Яшка Славуцкий. Она уже была крупной здоровой женщиной, хотя ей должно было быть не более 20 лет. Взрослая Валька мне не понравилась. Она была очаровательным подростком, в мужской ушанке, щеки горят от мороза, с хохотом каталась с ледяной горы, как бесенок танцевала с азартной мордочкой твист. И мы шатались, млея от жары и вина, по Журавлевскому пляжу — и мне завидовали, что у меня такая девчонка, у нее и в 15 лет были уже отличные бедра и груди. А менструировала она с 11 лет. Она была ранняя. Но разлука с ней обошлась мне дорого. В тот же год, когда нас насильно развели с Валькой, я очень переживал, совершил безумный поступок и приземлился на Сабуровой даче (соответствующие главы есть в книге «Молодой негодяй»), приобщившись таким образом в нежном еще возрасте к великим пациентам этой исторической больницы: Гаршину, Врубелю, Хлебникову. Она приходила первое время к моим окнам, и на нее мастурбировали мои соседи-пациенты. Но родители контролировали ее, и она исчезла из-под окон лечебницы.

Речку Харьков я переплыл, вспоминаю, как раз напротив Благовещенского собора как-то в начале зимы. Шел сильный снег, а льда еще не было. Я разделся и переплыл речку на спор. И не заболел. Ребята ждали меня на другом берегу и влили в меня водки. Сейчас, вынужденно записывая эти мои мемуары о воде, должен признаться, что удивлен взрывчатостью своей собственной личности. Даже только в этих, привязанных к воде эпизодах, столько эксцентричных поступков. Даже с Сабуровой дачи я умудрился тогда сбежать в возрасте 18 лет, выпилив решетку. На следующий день меня, впрочем, поймали, сняв с кровати друга, Толика Толмачева, где я невинно почивал.

Закончу эту главу упоминанием о том, что в этот полдень мне достался нервный портье отеля «Лефортово». Беспрестанно слышу, как он подымает закрывающую глазок щеколду и смотрит на меня — усатого и бородатого человека в камере № 25. Думаю, что со стороны я похож в моем черном свитере на капитана Немо. Тот служитель отеля, что руководит нами в бане по четвергам, называет меня «профессор». Мой сокамерник М.К., когда его месяц назад перевели ко мне из камеры чеченского генерала Радуева, назвал меня «ученым»; когда я жил в Алтайских горах, соседи-табунщики называли меня «академиком».

Темза / Остров Собак

Фиона была веселая, или казалось, что веселая, жирная актриса. Брюнетка. Она снимала квартиру в полсотне метров от магазина «Секс Пистолз». Ее очень дорогой тупичок, где она снимала квартиру с двойными нарами (ей-богу!), назывался что-то вроде King's Road's Square или King's Road Gardens. Тому, кто на воле, легко уточнить, в этом же тупичке проживал сам Мик Джагер.

Год был 1980-й. В «Секс Пистолз» толпились буржуазные рыжие коровы из Гулля, Манчестера, Дюрбана и другой провинции, покупали порезанные тряпочки и тишотки с усопшим Сидом Вишесом. Панк-рок группа давно распалась, но магазин процветал. С Фионой нас познакомила хрупкая профессорша Валя Полухина. (Редактор «Книги мертвых» решил почему-то, что Kiel — это город Киль в Германии, сделал Валю профессором немецкого университета. Блин, Валентина — профессор английского университета Kiel University! Кто-нибудь должен усмирить редакторов!) Фиона нравилась всем мужчинам, особенно тем, которые в возрасте. Мне она нравилась как друг и собутыльник, как водитель автомобиля. (Кстати, она меня чуть не угробила однажды, мы ехали, ударяясь о железное разделение дороги близ аэропорта. Серьезно, мы были на волосок от гибели! Я остался невозмутимым.) Что касается постели, то тут возникла проблема. У нее из отверстия, того, куда мужчина входит, как-то непотребно, по-песьи воняло. Я деликатный человек и не стал бы об этом писать, если бы не она сама первая начала. История развивалась так. Лет 15 назад Валентина Полухина познакомилась с моей женой Еленой и навеселе сообщила ей, что я жил в Англии и у меня был роман с актрисой Фионой. Однако актриса осталась мною недовольна. На что моя бывшая жена, не поверив ушам своим, защитила мою мужскую честь, воздав мне должное. При встрече Елена все же осведомилась у меня о том, что там такое с актрисой, с шотландкой? А Фиона была шотландка. Я сказал: «Нестерпимый запах отбивал у меня всякую охоту заниматься любовью с Фионой». «Она что, не мылась?» — фыркнула Елена. Я сказал, что мылась достаточное количество раз и лежала в ароматической пене так долго, как любят лежать женщины. «Значит, у нее, у бедняжки, это естественный запах, — вздохнула Елена. — Впрочем, некоторые мужчины любят густой запах. Наполеон писал своей Жозефине из армии перед приездом, чтобы она не вздумала мыться», — продемонстрировала моя бывшая жена недюжинное знание истории, с гинекологическим уклоном. Я жил у Фионы и потому заставлял себя ее обслуживать. Я не хотел выглядеть неблагодарным.