Книга воды - Эдуард Лимонов

В периоды просветлений я водил ее в музеи. Или, точнее, мы долго собирались и отправлялись в музеи. От обилия тяжелых немецких обеденных картин в золоченых рамах, от обилия мифологических телес, часов, мебели, гобеленов, фарфора, — мне, здоровому жилистому авантюристу, порой становилось плохо. Мной овладевала «музейная усталость». Нечто подобное месяцем позже будет случаться со мною в Италии, там я заболею музейной интоксикацией. И с тех пор буду ненавидеть музеи. Но в Вене картины и утварь были отвратительнее итальянских: это были германские грубые поганые свиные картины и утварь. Елене, впрочем, эти мертвые дома нравились, она часами склонялась над табакерками и фарфоровыми яйцами в серебряных оправах. Она знала в этом толк, ее сестра Лариса держала в Бейруте антикварный магазин. Я надеюсь, Гитлер так же ненавидел венские музеи, как и я. Я написал о первых днях нашего пребывания в Вене удачный рассказ «Дети коменданта», думаю, я хорошо схватил в нем суть города Вены.

В 1987-м я увидел, как большой серый Дунай парадной шинелью офицера распластался спиной, полами и рукавами перед старой Белградской крепостью. Я был приглашен на традиционные октябрьские дни литературы. Удивлялся миллионам динаров, выданных мне в отеле «Славия» на карманные расходы, но перестал удивляться, позавтракав за триста тысяч динаров «пьесковицей на каймаку» и пивом.

В 1988-м мне удалось встретиться с Дунаем дважды — в Вене и в Будапеште. Оба раза я был приглашен на шикарные международные литературные конференции, организованные «Wheatland Foundation», во главе Foundation стояла Анн Гетти. Ну, нефтяные деньги Пола Гетти прославлены в мире, а Анн — долговязая немыслимо красотка — была женой одного из сыновей старика. Почему меня? Я был уже довольно известный писатель. С 1987 года меня стало публиковать американское издательство Grove Press, и почти в тот же самый год издательство это купила Анн Гетти и подарила его своему другу, — старому жителю Вены и английскому издателю по совместительству, — лорду Вайденфельду. Отсюда и места проведения шикарных мероприятий, — старик проявил свои восточноевропейские вкусы. К сожалению, вместе эта пара загубила издательство Grove Press. В Вене нас, писателей, разместили в гостинице напротив Оперы. Кажется, именно там останавливался герой Аншлюса Адольф Гитлер. В гостиницу я приехал из аэропорта в ржавом «фольксвагене» моего давнего приятеля Андрея Лозина, к тому времени он был старым венцем. Андрей стеснялся подъезжать к самому роскошному в Вене отелю на ржавом «фольксвагене». Я заставил его подъехать к парадной двери. Я вышел из машины в солдатской советской шинели стройбата с золотыми буквами СА на черном погоне. Андрей вынул из багажника мою жидкую спортивную синюю сумку. Я хотел было взять сумку в руки и нахально направиться к двери. Гигантский Фриц или Ганц в накидке и цилиндре взял у Андрея из рук сумку и проводил меня с почетом в холл гостиницы. Я со своей шинелью оказался ходячим скандалом. О шинели написал журнал «Франкфуртер альгемайне», ее сфотографировали сотни раз.

В Будапеште Дунай расположился под окнами. Нас, 80 или больше писателей, поместили в отель «Хилтон», и именно рядом, под мостами, тек Дунай. Это был центр города. Присутствовали большие люди: нобелевский лауреат Чеслав Милош, его соотечественник, модный тогда Адам Митник, легендарный Роб-Грийе с женой, писательницей Жанн де Берг, американка Анджела Картер. Из русских был критик Лакшин, это он, если не ошибаюсь, инициировал публикацию солженицынского «Ивана Денисовича» в «Новом мире». Я оказался невольно источником двух скандалов. Первый — во время антисоветской речи Чеслава Милоша включил свой микрофон и прервал его, заявив, что еще до договора Молотова—Риббентропа Польша заключила подобный же договор с Германией в 1935 году, а в 1938-м участвовала в расчленении Чехословакии, захватив район Щецина. В результате в перерыве все журналисты и «Нью-Йорк таймс», и «Лондон таймс» столпились вокруг меня. Второй: вечером второго дня конференции, сидя в холле, на глазах многих писателей и Анджелы Картер дал бутылкой из-под шампанского по голове английскому писателю Полу Бэйли за оскорбление России. Газеты с удовольствием зафиксировали эти происшествия. (Возможно, я исказил фамилию этого говнюка.)

В последнюю ночь конференции нам устроили отходную пьянку на корабле, взбирающемся по дунайским волнам. Русский Лакшин оказался фронтовиком, мы напились с ним вместе и пели русские военные песни, вызывая злобу венгерских официантов. Там-то, на Дунае, я и сообщил ему, что у меня есть повесть «У нас была Великая Эпоха». Он просил, чтобы я прислал ему повесть в Москву. Я переслал. Повесть была напечатана в ноябрьском номере журнала «Знамя» за 1989 год.

К Дунаю я регулярно возвращался в последующие несколько лет. Потому что Великая река лежала на моем пути на войну. В декабре 1991-го ближе к Новому году я пересек его по мосту имени 23 мая. Мост был уложен мешками с песком. Внизу стояла серая зимняя вода. У выезда с моста на мирный берег стояли серые танки.

Пяндж

Через линзы бинокля были видны низкие островки на Пяндже, хижины из камыша. Смуглые женщины, дети, мужчины; не прячась, они занимались бытом: готовили пищу, стирали, мочились. Наш берег был высоким, обрывистым, потому мы смотрели на них сверху. Изредка в поле зрения бинокля попадала колючка проволоки. За островами опять блестел Пяндж, а берег представлял из себя низкие сгустки зелени. Общий рисунок реки напоминал разветвляющиеся от локтя вены очень рабочего человека, идущие к кисти руки. В локтевом сгибе как раз и располагались острова. Подполковник Алескандер Рамазанов рекомендовал мне повернуть бинокль влево, там горел вдалеке родной город Гельбутдина Хекматьяра, сказал он, Мазари-Шариф.

Я перевел. Клубы дыма возвышались далеко на горизонте. Загадочные фанатичные талибы — «ученики» — вели бои против исламистов средней крепости. Потому что партия Хекматьяра называлась с приставкой «ислам» (что-то плюс «ислам»). Мы стояли у государственной границы СССР с государством Афганистан. Был май 1997 года. Колючая проволока в два ряда, взрыхленная контрольная полоса между двумя рядами проволоки.

Саша Бурыгин поднял черепаху, приползшую по своим среднеазиатским делам из Афганистана в Таджик. А кобры тут у вас есть? Полковник Ушаков радостно ответил, что есть черноголовые кобры и обычные кобры, и пошел перечислять ядовитых гадов. Бурыгин, — наш, энбэпэшный майор, понимал толк в гадах, — когда-то служил помощником начальника погранзаставы в Казахстане. Майор приехал со мною, добрался в Таджик в составе моего отряда из девяти человек. Мы со страшными приключениями прибыли по экстремальному маршруту Петропавловск — Кокчетав — Алма-Ата — Ташкент — Самарканд — Денау — Душанбе — Курган-Тюбе — Колхозабад, во всех вышеозначенных местах останавливаясь не по своей воле. Сверху палило нещадное солнце. Вкопаны были в песок рядом с границей танки и даже «Шилка» отряда полковника Ушакова. В палатках под тентами лежали босиком трое офицеров в тельняшках и читали книжки. На жару они не реагировали, заметив, что это еще не жара. Что жара, это когда термометр зашкаливает, а на термометре нанесены деления до +50 градусов. Лежали офицеры в синих трогательных советских майках.

Почему-то наш берег был обрывистый, а их — пологий. Чтобы удобнее было защищаться от них и смотреть на них сверху? Чтобы я сравнил Пяндж с венами на руке рабочего человека? Мне объяснили, что есть места, где как раз напротив, — они ходят поверху над нами. Объяснил Рамазанов — классный специалист по Средней Азии. Он ходил в Афган еще в 1980 году с 40-й армией и с тех пор служит здесь. У него странное для русского уха имя Алескандер, так звучит в Азии имя Великого Македонца, а его отчество — Энверович, он дагестанец, и вот забыл лишь узнать у него, какой он дагестанец — аварец, даргинец, лакец? Бритая наголо голова, таких в английских колониальных романах называют «old colonial hands», как-нибудь так. Рамазанов уже тогда говорил мне, что чечены скоро выступят в Дагестане. Дело в том, что он побывал в отпуске на родине и все там понял, чего не понимают аналитики и предсказатели власти.

Там, в песках на границе с Пянджем, внизу, у нас была с Рамазановым одна проблема. Дело в том, что на пути туда, в Колхозабаде на рынке, напились два наших человека: мой Влад Волгин и начальник разведки Курган-тюбинского мотострелкового полка, капитан. Два наших бэтээра стояли и ждали их напротив рынка, вдоль арыка. Я послал своих ребят, Рамазанов — пару своих солдат. Наконец показались эти уроды! Капитан с мордой вырожденца качался, но самоуверенно попытался перепрыгнуть арык и ебнулся в воду. Таджики от рынка все видели. Мне было стыдно за Россию, российскую армию и наши два бэтээра.

— Вы старший по званию, арестуйте этого козла! Алескандер Энверович! — взмолился я. Оказалось, он не может, капитан не был его подчиненным. Своего пьяницу с мордой молочного поросенка я приказал загнать на дно бэтээра и не выпускать. Ребята так и сделали. Однако по прибытии на заставу Волгин выбрался из брюха бэтээра, попросился отлить и пропал. Капитан, проехавший на броне, его чуть продуло, неловко спрыгнул и заковылял к офицерской палатке. Я обратился к полковнику Ушакову, как к старшему по званию и хозяину на заставе, с просьбой арестовать наших пьяных. Увы, Ушаков сказал, что не может. Капитана жалко, о его слабости к спиртному знает вся дивизия, но ему осталось дослужить полгода, его терпят, куда его девать. Выгнать его сейчас — уйдет без пенсии. Волгина же мы должны будем увести с собой. На заставе не должны находиться нештатные лишние люди. По правде говоря, добавил Ушаков, он лично посадил бы алкашей под арест, он разделяет мое негодование. Начальник разведки, подумать только, тем более таджики видели, как он в арык! Но это не оказалось концом истории. Когда мы пошли обедать, выяснилось что алкаш-капитан уже там, восседает за столом и рядом с ним бутылка водки! Я подошел и, злобно заорав на него, что он позорит честь русского офицера, отобрал у него водку. Пришлось офицерам убирать водку и с других столов. Они хотели отметить наше прибытие, но вот не удалось. Когда мы собрались покинуть заставу, мы не смогли найти нашего алкаша. Я радостно высказал предположение, что алкаш уполз в Афган, и выразил пожелание, чтобы талибы его за пьянство повесили, козла. Волгин был член НБП, из Волгограда, он пристал к нам где-то не то в Челябинске, не то в Магнитогорске. По происхождению мент-оперативник, он был — когда трезв — начитанный сумасшедший, когда пьян — тихий маньяк. Но мы-то не знали, что он паршивая овца, когда брали его, мы его знали по письмам в штаб, но мы его первый раз видели. Позже мы забрали его с заставы — на обратном пути, он нашелся — спал пьяный под танком. Впоследствии, добравшись до Курган-Тюбе, я сдал его на гауптвахту. А уже из Душанбе мы отправили его поездом Душанбе—Москва одного. Очевидно, в пути он попал в переделку, потому что через сезон его нашли на московской улице менты и сдали в псих-дом. С тех пор следы его оборвались.