Хиппи в СССР 1983-1988. Мои похождения и были - Виталий Иванович Зюзин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В середине 80-х, судя по рассказам Иры Фри и некоторым намекам Боба Шамбалы, были уже какие-то центры, домашние собрания на тему восточных мудростей и даже некие умельцы, которые постигли некоторые из этих мудростей в плане практического лечения душевно неуравновешенных и психотропно зависимых людей, а также в плане духовного просветления и освобождения своего «астрального тела» от мирской суеты. Йога и оккультизм шли в первых рядах этого всего. Но кажется, что такие люди, как правило, просто замыкались в себе.
Добавление от Пуделя и Пессимиста (2022). Оказывается, года с 81-го или 82-го выставки старались устраивать два раза в год – весной и осенью. По крайней мере в 82-м Пудель хорошо помнит две такие – одну 17 июля, которая проходила в руинах Царицынского дворца, и участвовали человек 20 со своими работами. А дату второй забыл, она была вроде на берегу канала им. Москвы. Участники: Никита Головин, Миша Сталкер, Втататита, Валера Царевич (с фамилией Курочка), наверное, сам Пудель тоже. При плохой погоде выставки проходили у кого-то на даче.
Из записей конца 80-х: «Году в 87-м ходили на мрачный, но важный фильм “Письма мертвого человека”[25], где я второй раз в жизни видел живого Ролана Быкова, который выступал перед премьерой. На меня кино произвело такое сильное впечатление, что, когда народ стал вставать в конце с мест, я закричал о науке, которая погубит мир, обслуживая партию и армию. Кстати, и ходили в тот раз по приглашению от самого Быкова, им подписанному. Билетерша растерялась, пошла за администратором, а за это время я пропихнул с десяток хиппарей без всяких билетов и приглашений».
Вообще-то больше всего любили ходить, и не по одному разу, на мультики, которые стали только-только появляться, – «Властелин времени», «Корабль-призрак», «Сказка сказок», «Кэтти»[26] и т. п., которые были для нас событиями. Дневной билет стоил 10–20 копеек – цена одной пачки мороженого.
Другие художники
Побывал у Нины Коваленко, очень самобытной художницы-самоучки из Сибири, которая стремилась всеми силами уехать на Запад и вступила ради этого в группу Батоврина и Шатравки «Доверие». Отцов-основателей группы уже на тот момент в ней не было: Батоврин выехал, Шатравка после попытки бежать в США оказался в тюрьме. Возглавляли ее какие-то то ли Глейзеры, то ли Медведковы, а потом вообще стал заправлять жирный, мерзкий и ловкий Кривов, с которым меня потом столкнула судьба уже во Франции, где я ему сильно помог, а он в конце нашего общения не удержался и проявил свою гадкую натуру…
Сосед с дачи, старше меня лет на пять, работавший в Парке Горького, привел меня в их обширную мастерскую и познакомил с главным художником этого парка Владиславом Поляковым. У него готовилась выставка в ЦДХ, прямо напротив Парка, и все его картины, штук 80, были развешаны и расставлены в этой мастерской. В основном он писал на оргалите с гладкой стороны (в отличие от Сольми, который для своих цветных пастелей использовал шершавую сторону). По проработанности работ, совершенно ренессансной, по точности сюжетов и благородству стиля я не видел на московских выставках ни одного подобного современника, а портрет его жены, который он сделал в духе Моны Лизы, недавно привозившейся тогда в Москву (я не пошел ее смотреть), вызвал у меня такой восторг, который не проходит и по сей день. Этот художник, по какой-то загадочной причине не ставший новым российским классиком, остается в моих воспоминаниях сильнейшим и значительнейшим из тогдашних современников. Даже картины мною любимого Худякова на Малой Грузинской были написаны с чуть меньшим вкусом, хотя и более сложны технически.
Илья Гущин. 1984
Вездесущий Миша Безелянский привел меня в мастерскую модного тогда по Малой Грузинской (и по ранее проходившим в конце 70-х квартирным выставкам нонконформистов) художника и бывшего хиппаря Игоря Каменева, который довольно приветливо, но несколько устало, в духе Карла Брюллова, нас принял и показал много своих картин. Тогда у него в картинах было много неподдельного романтизма и великолепного мастерства. На прощание Игорь нарисовал мой портрет практически одной линией, который оказался лучшим из всех моих кем-то нарисованных. Позднее я познакомился с Борисом Жутовским, легендой еще хрущевских времен, увидев работы которого Никита Сергеевич назвал этих необычных колхозному взору творцов пидарасами. Жутовский имел мастерскую, заваленную его странными скульптурами, где-то на Маяковке, был сангвиником и неутомимым рассказчиком. Мы у него бывали с Ильей Гущиным, выпускником Училища 1905 года (где меня даже не допустили к экзаменам), и Шурупом. Борис рассказывал и о хрущевских временах, о которых Илья уже много знал, и о своем друге Эрнсте Неизвестном (которого я видел много позже единственный раз на присуждении «Триумфов», устроенном Березовским в роскошном дворце на Елисейских Полях)[27], и о множестве других людей и держал себя с нами вовсе не как старший мэтр, а как ровня.
Вообще художников, официальных и неофициальных, и их мастерских в Москве было, наверное, полгорода. Это были и специально отстроенные здания на Нижней Масловке, в которых я никогда не был, и всевозможные прочие обширные помещения, распределяемые Союзом художников, как, например, в одном типовом под школьное здание на улице Вавилова у Черемушкинского рынка, Горкомом графики и еще бог знает кем. Основные же помещения неофициальных художников, как тогда называли «самодеятельных», находились или в квартирках, как у Вербового в нашем доме на Ленинском, или в тесных подвалах и жэковских комнатушках дворников, истопников и слесарей. Я, признаться, в отличие от Андрея Фролова, собутыльника всех мало-мальски известных художников, редко попадал в эти святая святых, но об одном человеке хочу рассказать.
Саша Жданов, бывший несистемный волосатый и участник легендарной Бульдозерной выставки у меня под домом, по виду из-за растрепанной бороды и неухоженной шевелюры мог бы сойти на пацифиста на пенсии, если бы не его буйный нрав, которого боялись даже менты. Его мастерская в форме стакана с пятиметровыми потолками находилась между Новослободской и Лесной улицами на первом этаже какого-то старого здания. И он, представлявшийся донским казаком, при этом грозно зыркая глазом, очень шустро организовывал у себя вернисажи. Покупалась пачка в 100 листов ватмана и тушь. Ничего больше. Листы он раскладывал на полу, выливал на каждый немного туши и размазывал ее слегка половой щеткой. Давал высохнуть, развешивал на всю высоту стен и зазывал публику. Где он добыл столько телефонов иностранцев, работавших в Москве, я не знаю, но вся стена в прихожей рядом с аппаратом у него была ими исписана. Надо сказать, что иностранцы боялись не прийти, по его словам. Уж не знаю, какие меры воздействия он имел, но припералась страшная толпа корреспондентов, консульских и посольских работников, студентов и т. д. Все с деньгами. И не было случая, по свидетельству людей, его знавших, чтобы после такого вернисажа оставался хоть один непроданный лист и чтобы в течение следующей недели деньги от продажи не были пропиты самим творцом и теми из публики, кого он не отпустил восвояси. Бывали случаи, что какой-нибудь журналист, искусствовед или студент пропивался у него дотла уже после пропитых от продажи «шедевров» денег… и уходил от него разве что не в трусах. Не знаю уж, кто на него и за что жаловался, скорее всего, соседи, но частенько в конце разгула, когда хозяин уже должен был лишаться вроде бы сил, заявлялась милиция. Наверное, чтобы отодрать и отправить в лоно семей незадачливых собутыльников. Саша сопротивлялся, его доставляли каким-то чудом, наверное дождавшись, когда он уснет, в отделение. Оттуда он несколько раз просто уходил, разметывая всех и все на своем пути. Тогда же никаких клеток или камер в отделениях у ментов не было. Последний раз его приковали наручниками к двадцатисекционной батарее, которую не способны поднять даже пятеро крепких мужчин, в чем
