Хиппи в СССР 1983-1988. Мои похождения и были - Виталий Иванович Зюзин

прилюдно: «Сегодня он играет джаз, а завтра Родину продаст»), западные журналы, особенно мод и рассыльной торговли, а также валюту (обменивавшуюся внутри страны на так называемые чеки Внешпосылторга, на которые уже покупались товары в валютных «Березках») и даже жвачку, было очевидно… На тот момент идейных коммунистов не осталось, и даже их твердокаменные кретины постоянно кивали на успехи Запада, который и секунды не думал о том, чтобы с совком соревноваться, а жил сам по себе припеваючи. Одним словом, как сказал Станислав Лем, «одна имитация»…

У меня был случай, который меня в этом убедил окончательно. В девятом или десятом классе мы с Аркадием Нозиком ездили играть в игру «Монополия» (которую, естественно, в СССР знали только единицы) к другу Аркадия Мите на улицу Бутлерова. Он был сыном известного диссидента Валентина Турчина, профессора математики и информатики, создателя какого-то прорывного языка программирования и научного руководителя огромного НИИ. Директором этого ЦНИПИАССа[20] был туповатый партиец, отец нашей одноклассницы Елены Гусаковой, в послешкольное время расцветшей красавицей на папиных хлебах. Папа окончил строительный техникум. Но это, несмотря на характеристику системы, к моему рассказу не относится. Валентин Турчин выступил в защиту академика Сахарова, и его выгнали, как антисоветчика, с работы. Институт с тысячью программистов встал за неимением основного мыслителя (мы были в этом институте на практике и многое услышали), а этого мыслителя не брали на работу даже в дворники, хотя объявления о нужности этой профессии висели на каждой доске объявлений и даже на каждом столбе. Так вот, к нему для интервью домой (а куда еще? других мест для спокойной беседы без чужих ушей в СССР не было) приезжали иностранные журналисты и в благодарность за эти интервью, которые им хорошо оплачивали их издания, и зная нужду профессора, приносили ему в подарок одежду, журналы, книги (они считались в СССР самыми ценными), диски для его сыновей и какие-то незначительные сувениры. Денег, по-моему, он от них не получал, а вот одежду, те же джинсы, вместо того чтобы их носить, его сыновья продавали, и на эти деньги семья выживала до их отъезда в Штаты, где их умам нашлось достойное применение.

Так вот, я просматривал у них эти журналы с бытовыми товарами, ухоженными женщинами, необыкновенной домашней техникой и вообще невиданными у нас предметами, а также фоторепортажами о всяких заморских землях и людях. Но время от времени у профессора проходили обыски, проводимые комитетчиками, в ходе которых у Турчиных изымалось очень много вещей, в том числе эти журналы и книги. А совершенно случайно квартира одного из проводивших обыски у диссидентов, некоего полковника Сысуева, находилась напротив квартиры моих знакомых немцев из ГДР в 35-м или 37-м доме по моей улице Островитянова. Самого этого невзрачного и даже на вид чмошного полковничка я частенько видел, и даже приходилось здороваться с ним, но оказалось, что его единственный сын является приятелем моего ближайшего друга Володи Никольского, с которым и я, и этот полковничий сын, страшный дурак и урод, имели дела по перезаписи рок-дисков и магнитофонных лент. Никольский ему еще помогал по примитивной школьной математике, для того чтобы этот осел сразу же не провалился на вступительных экзаменах, даже имея такого папу. И как-то раз Никольский привел меня к Сысуеву домой, и я у него увидел как раз те журналы и вещи, которые неделю назад конфисковали у Турчиных, как вражеские… Тогда-то я и понял, чем занимается его папаша. Они просто грабили вещи у нормальных людей и с помощью обысков и изъятия вещей унижали достойных людей. Все эти аппаратчики, коммуняки и комсюки, кагэбэшники и номенклатура хотели хоть каких-то западных благ исключительно для себя за счет остальных граждан, которые должны были жить в страхе, нищете, унижении, подчинении и «идеалах коммунизма» в совковых вещах страшенного ширпотреба, похожего на лагерное обмундирование.

«Турист» на улице Кирова. Женя Беляевская

«Русский чай» на Кировской прикрыли под предлогом ремонта, и мало-помалу определились два основных места встреч – кафе «Турист» напротив «Русского чая», где усатые кавказцы меланхолично варили кофе по-турецки в раскаленном мелком песке (не знаю, есть ли подобный где-нибудь теперь в Москве, а вот в Париже пока так и не встретил), и «Джанг», между которыми лежал благословенный Чистопрудный бульвар с лавочками и аллейками. Я заметил, что сейчас москвичи и приезжие наконец-то по достоинству оценили это место, и в солнечные дни с весны по осень все лавочки заняты, народу гуляет много, и многочисленные (не то что в наши времена!) кафе в округе, являясь достаточно симпатичными, не пустуют. А тогда на дорожках было безлюдно, и мы могли наслаждаться покоем и междусобойным общением. Оттуда же приезжие из других городов хиппаны разъезжались по гостеприимным (в отличие от снобистского Питера) флэтам поздно вечером в разные концы Москвы, в том числе в южном направлении – Беляево, Коньково и Теплый Стан. Вписывались к Андрею Беляевскому с его разбитой ментами и не закрывающейся от этого входной дверью, ко мне, совсем редко к Грише Шлягеру, Андрею Дубровскому изредка, к кому-то еще и к девочке Жене.

У «Туриста»

К этой Жене, вышедшей впоследствии замуж за Йорга Зайферта и уехавшей в Германию, когда она жила в Теплом Стане, меня впервые привез Никодим. Я удивился тогда, что большую часть времени он общался с папой Жени, который так и метал угощение за угощением и готовил места для ночлега. Странно это было потому, что Никодим был крайне ограниченным человеком и очень косноязычным, с трудом слагавшим сложные и внятные предложения. Женя жила потом в Чертанове с Йоргом, а я после их отъезда в Германию снимал ее оставшуюся квартиру.

Недавно списался с Женей, которая живет в Германии с пятью сыновьями. По ее словам, дело было так. У Жени умерла от рака мама, девочка была в страшной депрессии, наелась с горя таблеток и поехала на тусовку, на которой была до этого один-два раза всего. Далее цитирую:

«9 октября 1985 года. По дороге выяснилось, что именно сегодня день рождения Леннона – и не просто день рождения, а круглая дата (45 лет!). И еще выяснилось, что пиплу негде было это праздновать – и тут я такая подруливаю на тазепамовской кочерге, папа на работе (был программистом и очень любил работу, поэтому домой никогда не спешил), мама в небе, ощущение свободы и полной независимости! И предлагаю отпраздновать днюху непосредственно у меня. Я не знаю, как передалась информация, по каким тайным каналам и проводам, ибо никакой мобильной связи не существовало тогда и в помине. Но, вероятно, телефонные будки за двушку тоже сыграли благотворную роль в сборе народа на праздник. Я знаю, что мы примерно вдесятером поехали ко мне – Никодим, Боров, ты, Принц, там тоже был… а к 8 вечера трехкомнатная квартира была забита до отказа (70 человек). Народ валил и валил. Лифт только и успевал, что перемещаться с первого этажа на седьмой. Сейшна как такового не было, в смысле организованного концерта, – пели каждый в своей комнате кто во что горазд. Пели весь репертуар “Битлов” – кто что знал. И помню, выходя из моей квартиры, хором распевали Yellow Submarine».

Из записей моего пипл-бука: «9 октября 1985 г. взяли да устроили День Рождения Леннона. Все говорили, что клевый чувак и надо отпраздновать (напомню, что его убили уже лет пять к тому времени, и он сильно этим повысил свою и без этого немалую культовость). О’кей! У Дженни на Беляево собрались 70 человек, и до тех пор, пока не привезли гитару, само собрание такого количества пипла и было главным кайфом. Андрюльник Бодлер читал стихи, хорошие стихи, которые ему давались с трудом, так как он не выговаривал сразу 3 или 4 буквы. До Беляева обратно шли пешком, и менты сделали доброе дело, остановили нас, подождали, пока все подтянутся, поговорили, а потом заставили идти по двое-трое, и мы растянулись на целый километр».

Помню, что я шел с Владом, похожим на Бельмондо поэтом, который жил тогда у меня, и он, почитав свои стихи, почему-то вдруг стал называть меня богом…

Тусовщики

Из тогдашних постоянцев на тусовке помню немногих: