Мост желания. Утраченное искусство идишского рассказа - Дэвид Г. Роскис
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
На третий день свадебного пира в яме в ответ на плач и просьбы новобрачных появляется нищий-заика с подарком. Как и у слепого и глухого нищего, приходивших до него, его уродство — не более чем маска. Он заикается, только когда произносит слова, которые не восхваляют Пресвятого и далеки от совершенства. А иначе он «рассказывает притчи и сказки и поет песни, и все живое замирает, слушая его, ибо в речах его — вся мудрость мира». И подтвердить его чудесные свойства может Истинный муж доброты, и именно тут начинается история.
Эта история облечена в ту же повествовательную форму, как и истории двух предшествующих нищих, то есть в форму соперничества хвастунов. На этот раз мудрецы бахвалятся своими изобретениями в науке и литье металлов. Тогда приходит некто, утверждающий, что он мудр, как день, на что заика отвечает вопросом: «Как который день?» Этим вопросом заика заявляет, что он умнее всех. Почему? Здесь начинается другая история.
Последняя история рассказывает о сотворении времени. Время было сотворено добрыми делами, которые заика собирает и приносит Истинному мужу доброты (дерэмесер ишхесед):
И есть гора, а на горе стоит камень, и из камня течет источник. И как у всякой вещи есть сердце, так и у всей Вселенной, включающей все, есть свое сердце. И это сердце мира — целая глыба с лицом, руками и ногами и всем прочим. Но один — только один ноготь на ноге его сердечнее любого другого сердца. Эта гора с камнем на ней
и тем источником стоит на одном конце мира, а сердце мира на другом. И сердце стоит против источника, истекая тоской, и очень-очень стремится и жаждет добраться до источника. И кричит, и взывает к источнику. Также и источник стремится к сердцу. (Y 2н, Е 268, R150)
Сердце страдает и телесно, и внутренне: телесно, потому что его обжигает солнце, а внутренне из-за своего страстного желания. Когда первое страдание становится совсем невыносимым, над ним пролетает огромная птица и заслоняет его от солнца своими крыльями. Но даже во время этой краткой передышки, если сердце приближается к холму, оно больше не может видеть вершину и смотреть на источник. А не видеть источник даже мгновение смертельно опасно для сердца. «И конечно — нет существования без сердца».
Что касается источника, то он не существует в последовательно текущем времени. «Сущность его времени в том, что сердце дает ему в подарок один день. А как подходит этот день к закату, приближается и конец его времени», и тогда сердце тоже исчезнет. Отмечая уходящий день, сердце и источник выражают свою страсть, рассказывая сказки и притчи и распевая песни. Этого момента и ждет Истинный муж доброты. Как только день подходит к концу, он дарует сердцу счастье нового дня, а то передает его источнику. Таким образом можно прожить еще один день.
Каждый новый день сопровождается новыми стихами и музыкой, и каждый день они меняются. Время, которое дарует Истинный муж доброты, он берет у самого заики, а тот бродит по свету, собирая добрые дела. Поэтому заика — самый мудрый из людей, ведь он один запускает ход времени благодаря своим поступкам, и он знает все притчи и песни для каждого нового дня.
Здесь опять можно указать на главу из Псалмов, которая, возможно, вдохновила воображение рабби Нахмана:
Услышь, Боже, вопль мой, внемли молитве моей!
От конца земли взываю к Тебе в унынии сердца моего;
возведи меня на скалу, для меня недосягаемую, ибо Ты прибежище мое,
Ты крепкая защита от врага.
Да живу я вечно в жилище Твоем и покоюсь под кровом крыл Твоих.
(Пс. 60:2-5)
Но это только укажет на степень, до которой рассказчик переработал библейский текст и контекст. Сама притча не является молитвой или псалмом. Скорее, она переделывает опыт молитвы, ужасающую и непреодолимую пропасть между молящимся и Богом, в одновременно личностный и горький язык. Неудивительно, что рабби Нахман сам сочинил множество песен — напевов без слов и легко запоминающихся мелодий на ивритские и идишские слова — которые зажили своей жизнью везде, где евреи впадали в отчаяние66.
И вновь для символов, которые использует Нахман, можно найти каббалистические параллели: сердце — это Шхина и истинный цадик, стремящийся к Богу; но чувство мучительной страсти в этом рассказе-внутри-рассказа-внутри- рассказа абсолютно новое. Стремление к невозможной близости. Парадокс диалектической веры, которая взывает больше к отсутствию Бога, чем к Его присутствию, поскольку без отсутствия нет страсти, а без страсти нет веры. Космическая битва не ради возвращения единства, а ради соединения моментов обособленного времени и первичного источника Времени, который существует вне времени. Все это присуще лишь теологии и художественному видению рабби Нахмана67. Это настоящий поединок между экзистенциальной битвой рассказчика и материалом его сказки.
Рабби Нахман был первым современным еврейским классицистом, вершиной предшествовавшего ему творчества и предвестником грядущего возрождения. Он изменил восприятие сказки на идише не только у своих непосредственных слушателей — так будут смотреть будущие поколения еврейских писателей на искусство рассказывания историй, так и мы, в ретроспективе, читаем идишские сказки и так мы пишем о них. Если бы не рабби Нахман, эта книга о современном идишском повествовании начиналась бы с Айзика-Меира Дика и пятидесятых годов XIX в. или с И.-Л. Переца и девяностых годов XIX в. Вместо этого она начинается с завершения библейского канона, и даже раньше — с первичной катастрофы, с которой начинается существование мира.
Культурное значение «Сказок» невозможно переоценить. Они являются великим водоразделом, из которого одновременно берут начало многие направления еврейского творчества: литературного, литургического, раввинистическо- го, каббалистического. Вернувшись к «первым
годам» как собственной души, так и души своего народа, рабби Нахман заставил волшебную сказку говорить — как о трагическом смертельном исходе, так и о радости общинного