Мост желания. Утраченное искусство идишского рассказа - Дэвид Г. Роскис

225, R п8). С помощью этой руки, объяс­нил он, он сумел войти в укрепленный город и смог предсказать крушение соседнего богатого царства. Убежденные в пророческой силе руки, жители требуют у Мужа дальнейших подробно­стей, и он пускается в рассказ о царском дворе и его трагическом упадке.

Когда много страниц спустя рассказчик воз­вращается к истории о Царстве Богатства, Муж уже объединил свои силы с силами воина, в котором он узнает потерянного царского при­дворного. Воин объясняет, что единственным средством против страсти к деньгам может стать суровое вмешательство волшебного меча. А тем временем богатеи со страстью возобновляют свое безумие, жертвоприношения и тому подоб­ное и, несмотря на все услышанное, посылают гонца в соседнее царство, прося помощи против воина. На пути гонцы встречают человека, у ко­торого в руках посох с бриллиантовым наверши- ем. Проникнутые благоговением перед таким богатством, они преклоняют перед ним колени. Человек говорит, что его богатство — ничто по сравнению с сокровищами царя, и, когда им по­казывают эти сокровища, они испытывают еще большее благоговение:

Только жертвы ему не стали там приносить, потому что когда их отправляли в дорогу, им строго-настрого нака­зывали, чтобы в пути никаких жертв не приносить, по­скольку боялись, что, если захотят те дорогой принести жертвы, никого из них не останется. Кто знает, может, найдут дорогой какой клад, может, пойдет кто из них в отхожее место, да и найдет там сокровища, и как начнут приносить себя в жертву ему, так от них ничего не оста­нется. (Y175, Е 239-240, R130)

Это тонкая пародия на религиозный фанатизм. Промывание мозгов в духе поклонения всему блестящему привело к тому, что этим людям приходится защищать себя от собственного религиозного пыла, чтобы не погибнуть из- за него мученической смертью. Гротескное изображение смерти за богатство во время справления нужды — не случайная деталь. Все объясняется в чудесной скатологической куль­минации. Здесь воин использует своего рода бихевиористическое лечение, чтобы исцелить посланцев от страсти к богатству. Он прово­дит над ними строго контролируемый экспе­римент, когда один ветер приносит им голод, а встречный ветер — зловоние. Повторив его несколько раз, воин говорит: «Неужели не ви­дите вы, что нет тут ничего, из чего могла бы исходить вонь?! Надо сказать правду: это вы сами так воняете». А когда они наконец полу­чают желанную пищу, начинается настоящая оргия самобичевания:

После дал он им попробовать этих яств. И как попробо­вали от этих яств, тотчас стали они срывать с себя золото и серебро и отбрасывать их, и стал каждый зарываться в землю и хоронить себя в ней от стыда, потому что по­чувствовали все зловоние денег (ведь они воняют как на­стоящее дерьмо) после того, как попробовали этих яств. (Y190, Е 249, R138)

Отказавшись от страсти к деньгам, они образовы­вают группу, которая должна очиститься с помо­щью покаянных молитв. «И Царь воцарился над всей Вселенной, и весь мир обратился к Богу, да благословится Имя Его, и служили только Ему в учении, молитве и покаянии и всех добрых делах. Амен!»

Можно сказать, скатология в роли эсхатоло­гии. Поскольку рабби Нахман пускает в ход все средства, возможно, чувствуя, что время уходит, он выбирает новые земные условия для последне­го акта мессианской драмы. И так же как царь и придворные — символические обозначения сфи- рот — должны испачкать руки в явном идолопо­клонстве, то есть поклонении гордости, убийству, разврату, пьянству и т. п., так и цадик должен при­менить крайние формы шоковой терапии, чтобы разрушить человеческое пристрастие к деньгам. Задача царского наместника, который освобож­дал царскую дочь, проста по сравнению с этой всеобщей мобилизацией космических и земных сил.

Все стало сложнее, насыщеннее и ответствен­нее в этих сказках: сюжет, персонажи и фигура рассказчика. Ведь рабби Нахман не только был первым идишским сказочником, он еще первым придумал личину, вымышленного героя, кото­рый, прежде всего, объясняет, как и зачем он стал рассказывать сказки. Этой личиной стал Муж молитвы, и ключ к этой сложной фигуре лежит в самом его имени.

На идише он называется просто баал-тфиле — любой еврей, который ведет общинную молитву. Ему не нужно быть образованным или богатым, но благочестие его должно быть безупречным. Он обязан воистину смириться перед Господом, чтобы молитвы его были действенны. Как часто бывает, эквиваленты, prayer leader («ведущий мо­литву») или master of prayer («муж молитвы») аб­солютно неточны, поскольку они подчеркивают как раз обратное: некто стоящий впереди, а по­зади него— благочестивая паства64. Такого рода персонажи появлялись и в ранних сказках — ца­ревич из драгоценных камней, недостижимый

цадик (Большой свет), министр-марран — но в роли еврейского фольклорного типажа баал- тфиле скорее собрат тама, сапожника простой веры и скромных потребностей. Баал-тфиле под­держивает других благодаря собственному само­уничижению.

Однако по мере развития сказки мы обнару­живаем, что Муж состоит в Святой Общине из­бранных, в руках которой находится возмож­ность восстановления космоса. Подобно дру­гим девяти членам, он вынужден опуститься в выгребную яму человеческой порочности, что­бы вершить исцеление. В отличие от остальных, он одержим чувством апокалиптического не­терпения. Он образует кружок учеников, кото­рые овладевают его методами, но пока не могут делать то, что может он! Им не удается повли­ять на идолопоклонническую Землю Богатства, и тем самым они вынуждают его покинуть уто­пическую общину, предстать перед царями и спорить даже с дворцовыми стражниками. Там, в мире силы и скупости, его призыв к благоче­стию и очищению наталкивается на всеобщее презрение, и ему приходится доказывать свое мастерство, открыть тайное знание, воссоеди­нить космические силы, которые были разроз­ненны.

Вся эта миссионерская, агитационная и ор­ганизационная деятельность, несомненно, слу­жила вполне очевидной цели: баал-тфиле не мо­жет молиться в одиночестве. Ему необходим кво­рум. Без других, без светских людей его молит­вы — ничто. Без них даже его глубочайшее бла­гочестие не оживит написанных в книги слов и не донесет их до Бога. Он во многом подобен рас­сказчику, который несет в себе Божественную ис­кру, но действует на земле с помощью стандарт­ных фраз, традиционных сюжетов, и не может до­биться успеха, пока не будет еще хотя бы девяти человек, которые скажут: «Амек!» Как и одержи­мый Божественным вдохновением рассказчик, он может своими могущественными словами об­ратить целый мир к покаянию, подобно тому как они побуждают маленькую группу учителей к строительству утопии.

Если есть определенный катарсис в том, что­бы дослушать трудную сказку до конца, то, на­верное, еще больший пафос кроется в сложной сказке, которая никогда не кончается. «Семеро нищих» — это неоконченная симфония рабби Нахмана, великое повторение главных его тем. Здесь тоже есть герой (царевич), который