Смола - Ане Риэль
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Йенс чувствовал, что несет ответственность за сохранность всех этих вещей, подлинную ценность которых никто не ценил. Они радовали его, и с ними он ощущал внутреннюю связь. Эта связь, с одной стороны, придавала ему сил, с другой – обессиливала, когда кто-то пытался ее разрушить. Ему становилось страшно.
Когда он, сначала по просьбе матери, потом – жены, попытался избавиться от вещей, становилось только хуже. Он не мог этого сделать и приходил в ярость. Мать никогда его не понимала. Любимая Мария тоже не понимала, но принимала его таким, как есть, и знала, что другим он не станет. А вот отец мог бы понять все.
С годами Йенса стал одолевать совершенно иной страх: мысль о том, что он случайно избавится от чего-то незаменимого. Чего-то, что скрывалось среди других вещей, под ними или внутри них. Страх усиливался, даже когда никто уже не просил его навести порядок и выбросить мусор. Вещи и образы сливались друг с другом в фантазийных сценариях; его мучил кошмар о том, как он не замечает птенца, сидящего на апельсиновой кожуре, крошечное беззащитное существо, которое погибнет, если он выбросит мусор. А если это будет младенец?
Нет, ничего нельзя было выбрасывать. То, что покидало его, обратно не возвращалось. Поэтому Йенса ничего не покидало.
Зато часто появлялось что-то новое. В течение долгого времени он сам собирал эти вещи, потом и дочь, которая начала ездить на главный остров за едой и самым необходимым, приносила в дом что-то новое. Он старался ездить вместе с ней, чтобы она никогда не оставалась без присмотра, но потом обстоятельства сложились так, что ему пришлось отпускать ее одну и просто надеяться на то, что она вернется домой.
Она всегда возвращалась. Между ними была нерушимая связь. Лив понимала его – она тоже была немного странной.
Сбоку у слесарного верстака были песочные часы. Силас Хордер с младшим сыном нашли их в каком-то сарае, принесли к себе в мастерскую, бесконечно переворачивали и, считая секунды и вдохи, наблюдали за тем, как плавно, через узкое горлышко течет время. Эти песочные часы – из темного дерева, с мелкими песчинками и толстым стеклом – годами горизонтально висели в отверстии стола, под толстым слоем пыли и воспоминаний давно минувших дней.
Йенс наблюдал за тем, как Лив разглядывает прочно закрепленные песочные часы. Она знала, что их нельзя трогать. Как-то раз она спросила, можно ли поставить их правильно. Ей захотелось посмотреть, как в них течет песок.
Но даже Лив не разрешалось запустить ход времени.
Декабрь
Я точно не знаю, как долго незнакомка жила у нас, похоже, целый месяц. Но это было точно перед самым Рождеством, потому что мы вместе мастерили плетеные сердечки из бумаги и разучивали рождественские песни о Марии и Иисусе, которого я постоянно называла Йенсом. Я не очень поняла, что там произошло с его отцом, но мне понравилось, что он родился в сарае. Еще и ночью.
Я спросила маму, когда родились мы с Карлом, а она ответила, что днем, и ей помогала одна женщина, и что это было очень больно. Мне бы хотелось, чтобы в тот день она тоже дождалась ночи, но я все равно очень рада, что мы с Карлом и тогда были вместе. Даже когда родились. Мне не нравилось быть одной.
Возможно, поэтому я любила смотреть на рисунки со мной и Карлом. Они висели на гвозде в спальне над кроватью. Их нарисовал папа. Он рисовал нас каждый год, когда цвела жимолость, и по нашим лицам было заметно, как мы менялись, но все же оставались похожими друг на друга. Новые рисунки висели поверх старых, их все можно было пролистать и посмотреть самые первые, где мы еще совсем малыши. Я любила позировать для рисунков, потому что можно было просто сидеть и смотреть на папу, на его волосы и бороду, которые все росли и росли.
Маму папа тоже нарисовал. Ее рисунок висел на стене в мастерской в небольшой красивой рамке. Других рисунков с мамой у нас больше было. Но ничего красивее этого рисунка и никого прекрасней мамы я в жизни не видела.
Когда незнакомка поселилась в комнате за мастерской, создалось ощущение, что она поселилась во всем доме сразу. Карл тоже так думал, но сначала мы решили, что это же так интересно, и много об этом не размышляли, и о том, как это может быть тоже опасно.
Когда она как-то утром зашла ко мне в спальню и села возле кровати, я впервые говорила с посторонним человеком, по-настоящему говорила. Мы сидели вдвоем и разговаривали. Странно, что я совсем не боялась. Очень странно, ведь мама была за сараем в прачечной, и папа в лесу занимался елями – если бы я закричала, то никто бы меня не услышал.
Эта женщина совсем не выглядела опасной. Она улыбнулась и присела на край кровати – туда, где было свободное место, – и спросила:
– Лив, чем ты занимаешься?
«Странный вопрос, – подумала я. – Она же сама видит, что я сижу на кровати и рассматриваю рисунки».
Я не ответила, но пальцем показала на рисунок. Со мной и Карлом.
Она тоже посмотрела на нас. Долго смотрела. Потом поднялась, подошла ближе и пролистала до тех рисунков, где мы с Карлом совсем еще малыши. Она стояла ко мне спиной.
– Мы с ним похожи, – сказала я.
Она кивнула.
– Это нас папа нарисовал!
Она снова кивнула.
Теперь я не смотрела на рисунки. Я смотрела на нее и еще не знала, что это моя бабушка. А она смотрела на нас с Карлом. И я подумала, что надо рассказать ей о несчастье.
– С моим братом произошло несчастье, – сказала я в конце концов.
Она опять кивнула. «Пора бы ей уже перестать кивать, – подумала я. – Может быть, она уже знает про Карла?»
Наконец
