Стихи - Владимир Набоков

1927, Берлин

Хоть притупилась шпага, и сутулейвхожу в сады, и запыленмой черный плащ, — душа все тот же улейслучайно-сладостных имен.

И ни одна не ведает, внимаямоей заученной мольбе,что рядом склеп, где статуя немая,воспоминанье о тебе.

О, смена встреч, обманы вдохновенья.В обманах смысл и сладость есть:не жажда невозможного забвенья,а увлекательная месть.

И вот душа вздыхает, как живая,при убедительной луне,в живой душе искусно вызываявсе то, что умерло во мне.

Но только с ней поникну в сумрак сладкийи дивно задрожит она,тройным ударом мраморной перчаткивдруг будет дверь потрясена.

И вспомнится испанское сказанье,и тяжко из загробных странсмертельное любви воспоминаньевойдет, как белый великан.

Оно сожмет, тожественно, без слова,мне сердце дланью ледяной,и пламенные пропасти былоговдруг распахнутся предо мной.

Но, не поняв, что сердцу нежеланна,что сердце темное мертво,доверчиво лепечет Донна Анна.не видя гостя моего.

1924 г.

Жгли англичане, жгли мою подругу,на площади в Руане жгли ее.Палач мне продал черную кольчугу,клювастый шлем и мертвое копье.

Ты здесь со мной, железная святая,и мир с тех пар стал холоден и прост:косая тень и лестница витая,и в бархат ночи вбиты гвозди звезд.

Моя свеча над ржавою резьбоюдрожит и каплет воском на ремни.Мы, воины, летали за тобою,в твои цвета окрашивая дни.

Но опускала ночь свое забрало,и, молча выскользнув из лат мужских,ты, белая и слабая, сгоралав объятьях верных рыцарей твоих.

1924, Берлин

* Прекрасная Лотарингка (фр.).

В те дни, дай Бог, от краю и до краюгражданская повеет благодать:все сбудется, о чем за чашкой чаюмы на чужбине любим погадать.И вот последний человек на свете,кто будет помнить наши времена,в те дни на оглушительном банкете,шалея от волненья и вина,дрожащий, слабый, в дряхлом умиленьеподнимется… Но нет, он слишком стар:черта изгнанья тает в отдаленье,и ничего не помнит юбиляр.

Мы будем спать, минутные поэты;я, в частности, прекрасно буду спать,в бою случайном ангелом задетый,в родимый прах вернувшийся опять.Библиофил какой-нибудь, я чую,найдет в былых, не нужных никомужурналах, отпечатанных вслепуюнерусскими наборщиками, тьмустатей, стихов, чувствительных романово том, как Русь была нам дорога,как жил Петров, как странствовал Иванови как любил покорный ваш слуга.

Но подписи моей он не отметит:забыто все. И, Муза, не беда.Давай блуждать, давай глазеть, как дети,на проносящиеся поезда,на всякий блеск, на всякое движенье,предоставляя выспренним глупцамбранить наш век, пенять на сновиденье,единый раз дарованное нам.

1926

Ночь в саду, послушная волненью,нарастающему в тишине,потянулась, дрогнула сиренью,серой и пушистой при луне.Смешанная с жимолостью темной,всколыхнулась молодость моя.И скользнула, при луне огромной,белизной решетчатом скамья.

И опять на листья без дыханьяпали грозди смутной чередой.Безымянное воспоминанье,не засни, откройся мне, постой.Но едва пришедшая в движеньеночь моя, туманна и светла,как в стеклянной двери отраженье,повернулась плавно и ушла.

1928 г.

Ю. И. Айхенвальду

Хозяин звезд, и ветра зычного,и вьющихся порог,бог-виноградарь, бог коричневый,смеющийся мой бог,позволь зарю в стакан мой выдавить,чтобы небесный хмельпонес, умчал меня за тридевятьсинеющих земель.

Я возвращусь в усадьбу отчуюсредь клеверных палей;дом обойду, зерном попотчуюзнакомых голубей.Дни медленные, деревенские…Ложится жаркий светна скатерть и под стулья венскиерешеткой на паркет.

Там в доме с радужной верандою,с березой у дверей,в халате старом проваландаюостаток жизни сей.Но часто, ночью, гул бессонницынахлынет на постель,тряхнет, замрет и снова тронется,как поезд сквозь метель.

И я тогда услышу: вспомни-карыдающий вагони счастье странного паломника,чья Мекка там, где он.Он рад бывал, скитаясь по миру,озерам под луной.вокзалам громовым и номерув гостинице ночной.

О, как потянет вдруг на яркуючужбину, в дальний путь,как тяжело к окну прошаркаю,как захочу вернутьвсе то дрожащее, весеннее,что плакало во мне,и — всякой яви совершеннее —сон о родной стране.

1927 г.

Будильнику на утро задаюурок, и в сумрак отпускаю,как шар воздушный, комнату мою,и облегченно в сон вступаю.Меня берет — уже во сне самом —как бы вторичная дремота.

Туманный стол. Сидящих за столомне вижу. Все мы ждем кого-то.Фонарь карманный кто-то из гостейна дверь, как пистолет, наводит.И, ростом выше и лицом светлей,убитый друг со смехом входит.

Я говорю без удивленья с ним,живым, и знаю, нет обмана.Со лба его сошла, как легкий грим,смертельная когда-то рана.Мы говорим. Мне весело. Но вдруг —заминка, странное стесненье.

Меня отводит в сторону мой други что-то шепчет в объясненье.Но я не слышу. Длительный звонокна представленье созывает:будильник повторяет свой урок,и день мне веки прерывает.

Лишь миг один неправильный на видмир падает, как кошка, сразуна все четыре лапы, и стоит,знакомый разуму и глазу.Но, Боже мой, — когда припомнишь сон,случайно, днем, в чужой гостиной,или, сверкнув, придет на память онпред оружейною витриной,как благодарен силам неземным,что могут мертвые нам сниться.

Как этим сном, событием ночным,душа смятенная гордится!

1927 г.

На белой площади поэтзапечатлел твой силуэт.Домой, в непраздничный мороз,ты елку черную понес.Пальто российское до пят.Калоши по снегу скрипят.С зубчатой елкой на спинеты шел по ровной белизне,сам черный, сгорбленный, худой,уткнувшись в ворот бородой,в снегах не наших площадей.с немецкой елочкой своей.И в поэтический овалтвой силуэт я врисовал.

1925

К нам в городок приехал в гостибродячий цирк на семь ночей.Блистали трубы на помосте,надулись щеки трубачей.На площадь, убранную странно,мы все глядели — синий мрак,собор святого Иоаннаи сотня пестрая зевак.

Дыханье трубы затаили,и над бесшумною толпойвдруг тишину переступиликуранты звонкою стопой.И в вышине, перед стариннымсобором, на тугой канат,шестом покачивая длинным,шагнул, сияя, акробат.

Курантов звон, пока он длился,пока в нем пребывал Господь,как будто в свет преобразилсяи в вышине облекся в плоть.Стена соборная щербатаи ослепительна была;тень голубая акробатаподвижно на нее легла.

Все выше над резьбой портала,где в нише — статуя и крест,тень угловатая ступала,неся свой вытянутый шест.И вдруг над башней с циферблатом,ночною схвачен синевой,исчез он с трепетом крылатым —прелестный облик теневой.

И снова заиграли трубы,меж тем как, потен и тяжел,в погасших блестках, гаер грубыйза подаяньем к нам сошел.

1925, Шварцвальд