Адриан. Золотой полдень - Михаил Ишков

В Индии!

Наместник Сирии сразу и, как всегда достаточно резко возразил ему. Адриан заявил, что, имея дело с арабами, не следует рассчитывать на золото. Шейхи, конечно, примут подношения, дадут клятвы верности и на следующий же день нарушат их. Кочевники, в большинстве своем, мало ценят металл — как возить золото по пустыне!? Их знать предпочитает изделия из металла, а также скот, коней, верблюдов, красивых женщин, предметы роскоши. Каждый бедуин, пояснил наместник, полагает, что чем больше на нем золотых украшений, тем он знатнее, вот почему они буквально увешаны побрякушками.

Куда полезней сыграть на раздорах между племенами, ведь кочевники воюют не только с пришлыми римлянами, но и между собой. Эта вражда извечна. Более сильное племя презирает и, как может, унижает своих бедных и слабых соседей — их оттесняют от источников воды, угоняют табуны, крадут женщин. На этих обиженных и следует делать ставку. Им надо пообещать защиту, уместно передать им часть добычи, полученной в результате усмирения восставших областей. У него уже есть на примете несколько шейхов, готовых к сотрудничеству.

Ликорма, наповал сраженный тем, что кто‑то посмел перебить его, и, наконец, обретший дар речи, запальчиво возразил, что, если принять предложение наместника, переговоры могут затянуться. Шейхи начнут тянуть время, прикидывать, чью сторону им будет выгоднее принять. Варварам спешить некуда, а вот для доблестных римских легионов затяжка может оказаться роковой. Солдаты как никогда полны энтузиазма. Они рвутся на восток, и императору уже сейчас едва хватает сил, чтобы сдержать их пыл.

Адриан, в своей манере, позволил себе подшутить над Ликормой, над легионерами, над их пылом.

Не так уж страстно они стремятся в Индию, заявил он, чтобы ринуться в бой, имея за спиной мятежные провинции. Солдаты вполне могут совладать с пожирающим их изнутри воодушевлением и подождать, пока в Месопотамии, Армении, Ассирии не воцарится спокойствие.

Подобная обезоруживающая насмешка над боевым духом армии вызвала глухое недовольство присутствующих на совете. Император попытался усмирить племянника, приказал ему «попридержать язык». Адриан картинно поклонился в ответ и добавил — повинуюсь, великодушный!

Удивительно, но присутствовавшие на претории Лузий Квиет и Цельз бровью не повели. Проконсулы даже не попытались поддержать Ликорму и осадить «молокососа». Их молчание сделало свое дело — далее обсуждение пошло в более конструктивном духе. Приглашенные на совет легаты — те, кто успел за эти два года присмотреться к местным нравам, — как один поддержали наместника Сирии. Ларций Лонг, занявший место возле изящного инкрустированного слоновой костью и жемчугом столика, тоже решил подать голос.

Он поднял руку.

В зале дворца, расположенного неподалеку от знаменитого храма Баала в Пальмире, сразу за западным тетрапилоном* (сноска: ворота, имеющие входы не на две, а на четыре стороны), наступила тишина. Всем было интересно, что скажет любимчик императора, непонятно для чего вызванный из Рима. История с приездом отставного калеки — префекта до сих пор будоражила начальствующий состав армии. Кое‑кто всерьез настаивал, что Траян вызвал старого дружка, чтобы передать ему власть над Римом. Таких фантазеров осаживали, однако сомнение оставалось — кто его знает, что может померещиться старому льву в последнюю минуту? В армии мало кто сомневался, что императору, если он хочет остаться целехоньким, не следует соваться в недра Персии, в аидову жару, безводье и ледяной холод по ночам. Многие полагали, что отцу отечества лучше вернуться в Рим, отдохнуть на вилле в Кампании. Споры возникали по поводу того, кому доверить руководство походом.

Траян кивнул.

— Говори.

— Мне кажется, что предложение наместника Сирии имеет смысл только в том случае, если мы извлечем из него немедленную и существенную пользу. Об этом, собственно, и говорил уважаемый Ликорма. Другими словами, нам следует понудить шейхов, решивших принять нашу сторону, угнать как можно больше табунов у тех, кто особенно активно досаждает нам. Плата должна быть за конкретную добычу. Конечно, плата щедрая. Кроме того, необходимо создать кулак из собственных конных отрядов. Пора убедить арабов, что римская длань тяжела, но справедлива.

Адриан засмеялся.

— А ну‑ка, префект, покажи нам римскую длань?

Немногие в шатре удержались от смеха. Присутствующие ржали, как кони, соображая, что императорский племянник, в силу своего извращенного ума и вражды к префекту, у которого он когда‑то увел наложницу, намекает на левую культю Лонга. Однако Ларций, ничуть не изменившись в лице, шагнул вперед и вскинул искалеченную левую руку. Культю завершала страшная, черненная, с длинными пальцами — кинжалами, стальная лапа. Ларций, поморщившись, здоровой рукой что‑то сдвинул в протезе. Раздался щелчок — металлические пальцы внезапно сложились в кулак, и префект Лонг, повернувшись, с размаху врезал кулаком по инкрустированному слоновой костью столу.

Стол разлетелся вдребезги.

Наступила тишина. Даже Адриан притих.

— Мало коней! — продолжил префект. — Нужны две недели подготовки для моих сингуляриев, нужны мавританские всадники. Необходимо иметь не менее пяти сотен одетых в броню сарматских наемников, и мы разделаем этих бедуинов, как Аполлон разделал Марсия.

Вновь пауза. Первым ее нарушил Квиет, попытавшийся отстоять своих подчиненных, однако император, поднявшись с места, жестом прервал его.

— У тебя их возьмут ненадолго! Ты передашь Лонгу лучших. Понял?

— Так точно, непобедимый.

Сразу после претория Траян вызвал племянника в свои апартаменты и с каким‑то исступленным наслаждением устроил ему выволочку. Первым делом он указал племяннику на недопустимость устраивать споры с его помощниками по вопросам, которые не входят в компетенцию наместника Сирии.

— Занимайся своими делами, — предупредил племянника стареющий Марк. — Не вздумай больше лезть со своими советами, да еще перечислять их по пунктам пока еще здравствующему императору!

Разговор случился в присутствии Ларция, которого император за все время пути практически не отпускал от себя.

— Чего ты добиваешься? — допытывался опекун у Адриана. — Тебе мало скандалов, которые ты вызывал исключительно своими поспешными и неумными выражениями или обидными прозвищами? Если ты до сих пор не можешь избавиться от мальчишеских выходок, как ты будешь управлять империей?

— Я буду управлять империей?! — воскликнул племянник.

— Я еще ничего не решил! — решительно, властным движением руки притушил его радость Траян. — Не надейся, что ты и твои покровительницы сумеете добиться от меня поблажек. Зачем в такой трудный момент ты возбуждаешь ненужные страсти среди моих друзей? Что случится, если они найдут общий язык?

Адриан вскипел.

— Чем же я возбудил страсти? Тем, что изложил план подавления восстания?! Тем, что указал на некомпетентность твоего любимого вольноотпущенника, рисующего чудесные картины всеобщей любви к принцепсу? Замазывающему ему глаза восхвалениями пыла, который якобы испытывают легионеры?!

— Не сметь! — рявкнул Траян. — Не сметь осуждать человека за верность и желание помочь. Если бы ты изложил план восстания, я заткнул бы глотку любому крикуну, но тебе мало восстания. Тебе мало изложить план! Ты метишь в те еще очень неблизкие годы, когда сможешь распоряжаться Римом, как своим имением. А вот этого я допустить не могу. Как ты посмел добавить к моему эдикту о запрещении тайных обществ свое толкование? Зачем надо настаивать на переговорах с Хосроем в тот момент, когда переговоры не то что невозможны, но и могут быть приравнены к поражению?

— Разве я настаивал?

Траян удивленно и грозно глянул на воспитанника.

— Разве нет?

— Конечно, нет! — разгорячился Адриан. — Я всего лишь хотел…

— Я знаю, чего ты и подобные тебе хотят. Власти! Только имей в виду, судьба моего наследства волнует меня не в меньшей, а может и в большей степени, чем вас ваши честолюбивые потуги. Повторяю еще раз, тебе необходимо доказать, что ты способен ужиться с Квиетом, Цельзом, Пальмой, Нигрином, Констом.

Адриан неожиданно для Ларция схватился за голову.

— Подскажи, император, как мне доказать, что я более всего пекусь о благе Рима? Посоветуй, как поступить, чтобы меры, которые любой в здравом уме и трезвой памяти признает благодетельными, эти… достойные граждане не называли безумными! Что я должен сделать, чтобы примириться с этими… достойными гражданами?

Ларций с неодобрением отметил про себя, что этот жест уместен, скорее, на сцене театра, а не в присутствии повелителя.

Опять коварство, опять насмешки! Увлечение стихами, тем более рисованием, до добра еще никого не доводили.