Горный завод Петра третьего - Татьяна Александровна Богданович

из-за морщин еле видны были. Он и сегодня, как всегда, ковырял лапоть, точно ничего и не случилось нового на заводе.

– Тоже вот, – заговорил он, не глядя на Акима и точно продолжая давнишний разговор, – башкирцы летось бунтовались… годов тому десятка два будет, али поболе… И-и, чего было. Вроде царь у их тоже был… Батыршей звали… Побили их – сметы нет.

– Какой же то царь, – проговорил Аким, – башкирец?

– Наши тоже, – не слушая, говорил старик, – не впервой шумят. У Демидова я в те поры жил, на Авзяно-Петровском. Ну, и скажи ты, чего делали! – Старик усмехнулся. – Не идут на работу – и ну. Казаков нагнали, солдатов… А они: коли, мол, стрелять почнете, не быть капитану живу. Да мы, мол, сами себя перережем али огнем сожжем, чем на завод идти. Тоже и в тот раз сказывали, – прибавил он погодя. – Указ, мол, есть – на заводе не работать.

– А от кого указ-то? – спросил Аким.

– А бог его ведает, – протянул старик, – царский будто тоже – сказывали.

Аким пощупал за пазухой. Там все еще лежал лист, что ему дал бродяга. А он так никому и не прочитал – не поспел. И не отдал. Ивану на другом заводе тоже надо. «Почитать хоть теперь, – подумал он, – покуда не перепились».

Он встал и замешался в толпу. Там уже веселье шло вовсю. Про вчерашнее и позабыли все. Тот сопелку новую показывал. Тот песню затягивал. Тот подбивал на три дня в Богульшаны закатиться – там татары хоть сами не пьют, а напоят за милую душу. Где-где кто-нибудь крикнет: «Вот спасибо новому царю – хоть спину разогнем да глотку прополощем».

– Ребята! – закричал высокий парень, выскочив из ворот. – В конторе деньги дают, у кого не все забрато.

Всех точно ветром подхватило.

– Ну и разноглазый! – кричали на бегу. – Чисто батька родной! Разодолжил, пес! На сороковку хоть…

Вокруг Акима сразу опустело. Только небольшая кучка рабочих стояла в стороне и переговаривалась. Заметив Акима, один из них, Силантий из сварочной, быстро пошел к нему, кивнув и остальным.

– Вот ты мужикам разъяснял, – заговорил он сразу, – им-то новый царь и волю, и землю, стало быть, сулит. А как нам, заводским? Хоть мы и вольные, а куда подашься? Всюду та же каторга. Как ты располагаешь – об нас-то имеет царь-батюшка заботу?

– А как же, – ответил Аким с убеждением. – Сказано же в указе: «землей царь жалует и денежным жалованьем». Это про нас и есть. Чтобы, значит, по совести платили. – То-то, – сказал другой. – Вот тоже магазейны заводские. Одна обида. Забирай все у них. А сами втридорога продают. До чего ни доведись, – бабе платок, сказать, и то – в Богульшанах двугривенный, а у нас, гляди, четвертак. Уж про соль да про крупу сам знаешь.

– Что и говорить, – подхватил третий. Заводские-то хозяева почище помещиков. Еще наш, сказывают, не самый злодей. У Демидовых, слышно, того круче.

– Зато авзянские-то все, слышно, и разбежались, чуть им указ объявили. А нам, вишь, работать от царя велено. Одно вот – почто он разноглазого оставил?

– Дело будто знает, – проговорил Аким. – А государю оружие требуется. Хлопуша-то его пристращал, Беспалова-то, так я полагаю. Сказал ему, что государь-батюшка работных людей в обиду не даст. Вот Иван – тот, с деревяшкой, видали? – его к нам царский полковник прислал, так он Петра Федоровича сам видал. Говорит – вот как царь-батюшка работных людей жалует.

– Сам видал, говоришь? – протянул Силантий. – Вот бы порассказал нам чего. Послушать бы.

– Ушел он, – сказал Аким, – его полковник на другой завод послал, на Белорецкий, чтоб он наперед разведал, есть ли там у заводских согласие до Петра Федоровича приклониться. Вот у нас по своей охоте приклонились, – с досадой прибавил Аким, – а чего делают! Государю оружье требуется супротивников воевать, а у нас, вишь, гулянка пошла. И чего разноглазый наш праздник надумал?

– Ничего, – сказал Дрон из отделочной, – погуляют, а там круче примутся. А вот обида – бродягу-то мы упустили, не расспросили про царя-батюшку.

– Я-то тоже не видал, как он уходил, – сказал Аким, – не отдал ему указ царя Петра Федоровича, что он мне дал.

– Тот, что ты с крыльца читал? – спросил Силантий.

– Нет, иной, – сказал Аким. – Больно хорошо написано. Слеза прошибает.

– Может, почитаешь нам? – сказал один из рабочих.

Акиму и самому давно хотелось этого, только он не знал, захотят ли рабочие слушать.

– Ладно, – сказал он. – Идемте коли в мою избу. Холодно тут чего-то. А там я к Беспалову схожу, попеняю ему на праздник.

Глава вторая

– Цып, цып, цып! – звал бродяга, стоя у забора управительской усадьбы. – Ишь, сколько их тут! Не перечесть, – бормотал он, бросая крошки в целое пернатое море, заливавшее весь двор усадьбы. – Да что, не кормят их, что ли? – удивлялся он, глядя, с какой жадностью накидывались птицы на крошки.

– Эй, ты, малый! – окликнул он рабочего. Тот стоял на крыльце людской избы и что-то смачно жевал. – Подь-ка сюда!

Большеротый парень в розовой рубахе потянулся, поскреб сквозь рубаху грудь и стал пробираться через птичье море, расталкивая ногами крякавших уток и хлопотливо клохчущих кур.

– Чего у вас до сей поры птица не кормлена? – спросил бродяга парня. – Птичница где?

– А у нас птичницы и нет вовсе, – осклабился парень. – Работник был приставлен, убирал за ей, за птицей. А корм завсегда сама хозяйка, Марфа Петровна, задавала.

– Врешь? – не поверил бродяга. – Барыня ж она. А барыни разве чего понимают?

– Наша вот как понимала. До всего сама доходила. Ты нонче не гляди. Казаки-то всё как есть тут разорили. Чуть всю усадьбу не сожгли. Марфа-то Петровна наша в дому и погорела, в дыму задохлась. Пробовали мы отхаживать, да где там. Померла. Да и то сказать, чего бы ей одной-то у пустого места толочься. Раньше-то поглядел бы ты, чего у нас было. Хозяин тут приезжал, Твердышев, Яков Борисович. Диву давался. «Вам бы, – говорит, – Марфа Петровна, во дворце мадамой быть. Такого порядка и там не видно». Парники больно одобрял. «В этакое, – говорит, – время, – на пасху он приезжал, а пасха в тот год ранняя была, на снегу, – а вы, – говорит, – меня и огурчиком, и салатом, и земляникой потчевали. Я, – говорит, – в Петербурге всем про то расскажу». А теперь, гляди, тех парников и звания не осталось. Сад тоже – яблони у нас были посажены, сливы, вишни. Всё обломали – погреться, вишь, захотелось, костер развели. Голые стволы стоят.

– Это что и говорить, – усмехнулся бродяга, – либо полон двор,