Жители острова Хемсё - Август Стриндберг

Карлсон испугался; он крепко уцепился за канаты и просил, чтобы взяли рифы и спустили весла.

Густав ничего не отвечал, но подобрал шкот, так что в лодку налилась вода.

Тут Карлсон вскочил вне себя от бешенства и хотел спустить весло. Но старуха схватила его за платье и принудила сесть.

— Сиди смирно в лодке, ради бога! — закричала она.

Карлсон сел, но лицо его побледнело. Он недолго просидел, снова вскочил вне себя и поднял фалды сюртука.

— Черт возьми! Она течет! — зарычал он, развевая фалдами сюртука.

— Кто течет? — спросили все сразу.

— Смоляная кадка!

— Господи Иисусе! — закричали все и отодвинулись от смоляного ручья, который следовал за всеми движениями лодки.

— Сидите смирно в лодке,— закричал Густав,— или я вас опрокину!

Карлсон опять встал в ту минуту, как подул новый порыв ветра. Рундквист понял опасность, тихо приподнял конец каната и ударил им Карлсона так, что тот присел.

Можно было ожидать рукопашной. Фру Флод вознегодовала и вмешалась. Она схватила возлюбленного за шиворот и потрясла его.

— Что это за болван, никогда не ходивший под парусами! Неужели он не знает, что в лодке надо сидеть смирно?

Карлсон рассердился, вырвался из рук старухи, но зато пострадал его сюртук.

— Что ты, баба, вздумала рвать мое платье! — закричал он и поднял ноги на борт лодки, чтобы избавиться от смолы.

— Что он говорит? — воспламенилась старуха.— Его платье? От кого получил он этот сюртук? Я — баба для такого головастика, у которого своего ничего нет…

— Замолчи,— вскипел Карлсон, задетый за живое,— или я отвечу правдой!

Густав нашел, что дело зашло далеко, и стал напевать мелодию; его поддержали Норман и Рундквист. Резкая перебранка улеглась, и все напустились на общего врага, пастора Нордстрёма, заставившего их простоять целых пять часов и спеть восемнадцать строф.

Бутылка с водкой обошла всю компанию; ветер стал менее порывист, и настроение улеглось. Когда же лодка вошла в бухту и причалила к мосткам, то среди общества царило полное согласие.

Начались приготовления к свадьбе, которую собирались праздновать три дня. Зарезали поросенка и корову; купили сто штофов водки; посолили кильку, обложив лавровыми листьями; на все наводили глянец, пекли, варили, жарили, мололи кофе.

Во все время этих приготовлений Густав прогуливался с таинственным лицом; он другим не мешал работать, сам же не выказывал ни в чем своего участия.

Карлсон же большую часть времени проводил перед поднятой крышкой секретера и делал расчеты; ездил в купальное местечко Даларё, все устраивал, как ему было желательно.

Подошел канун свадьбы. Рано утром взял Густав свою сумку, ружье и вышел. Мать проснулась и спросила его, куда он идет. Густав ответил, что собирается выехать в море, посмотреть, не идет ли килька. С этим он и ушел.

В лодку он предварительно перенес провизию на несколько дней; он также взял с собой одеяло, кофейник и другие вещи, необходимые для пребывания в шхерах.

Утро в конце июля было ослепительно ясное, а небо голубовато-белое, как снятое молоко, острова, холмики, шхеры, рифы так мягко лежали на воде, так сливались с ней, что нельзя было сказать, составляют ли они часть земли или неба. На суше высились сосны и ольхи, на вдающихся в море мысах лежали турпаны, нырки, чайки. По направлению открытого моря видны были лишь приморские сосны, а черные, попугаеобразные чайки дерзко кружились вокруг лодки, чтобы отвлечь охотника от скрытых в горных ущельях гнезд.

Наконец шхеры стали ниже, более пустынны, и виднелась одна лишь одинокая сосна с гнездами, привязанными к ней, чтобы в них гагары и дикие утки клали свои яйца, или рябина, над верхушкой которой носились в воздухе тучи комаров. За этим уже лежало открытое море. Там охотились хищные чайки, враждуя с морскими ласточками и чайками. Туда направлял морской орел свой тяжелый полет, в надежде схватить, быть может, лежащую гагару.

Туда, обогнув последнюю шхеру, направил лодку Густав, стоя у руля, не выпуская изо рта трубки. Теплый южный ветерок надувал парус; около девяти часов утра он причалил к шхере Норстен.

Это скалистый остров в несколько десятин с углублением в центре. Между скалами возвышались несколько [плешивых] рябин; в расселинах скалы также рос великолепный вереск с его огненно-красными ягодами, а низину в центре острова образовала лужайка, покрытая вереском, клюквой и морошкой; последняя начала желтеть. К скале прицепились одинокие приплюснутые кусты можжевельника; казалось, что они когтями вцепились в скалу, чтобы их не унес ветер.

Тут Густав был как дома; ему знаком был всякий камень; он знал, под какой куст можжевельника ему следует заглянуть, чтобы найти сидящую на яйцах гагару, позволяющую ему поласкать ей спину и цепляющуюся клювом в его брюки. Он сунул свою вилообразную жердь в расщелину скалы и вытащил оттуда мычегаток, чтобы свихнуть им шеи, так как собирался ими позавтракать.

Тут жители Хемсё ловили свою кильку. Тут соорудили они совместно с другой компанией рыбаков сарай, в котором они обыкновенно проводили ночи. Туда направил свои стопы и Густав, взял ключ из места, где он обыкновенно находился, под выступом стены, и внес туда свои припасы. Сарай не имел окон, но в нем стояли койки, как полки, одна над другой, была печка, стоял стол и треножник для сидения.

Прибрав свои вещи, он полез на крышу и раскрыл дымовую трубу. Спустившись вниз, он взял спички на месте, где они всегда оставлялись под балкой, и развел огонь в печи; туда, по старому обыкновению, снесена была последним посетителем для своего преемника охапка дров. Потом он поставил на огонь котелок с картофелем и прибавил к картофелю несколько соленых рыбок. Затем, в ожидании обеда, он закурил трубку.

Поевши и выпив, он взял ружье и спустился к лодке, где оставил приманных птиц. На веслах отплыл немного и бросил якорь перед мысом. Затем заполз в шалаш, выстроенный из камней и хвороста.

Приманные птицы раскачивались на стремившихся к берегу волнах, но ни одна гагара не приближалась. Долгое ожидание надоело ему, и он устал. Он стал ходить по прибрежным скалам в надежде спугнуть выдру, но, кроме черных ужей и осиных гнезд, он ничего не видел.

Но казалось, что он не придавал значения тому, чтобы найти что-нибудь; он ходил по берегу только чтобы ходить; ему доставляло удовольствие гулять здесь, где никто его не видит и не слышит.

Пообедав, он залег в сарай и поспал.

Ко времени вечерни он отправился на веслах в море с сетями для ловли наваги, желая на них испытать свое счастье. Море было теперь совершенно спокойно, а берег, подобно легкому туману, выступал на солнечном горизонте, освещенном заходящим солнцем. Кругом было тихо, как в самую безветренную ночь, и на расстоянии целой мили слышался шум его весел. Тюлени окунались в воду на значительном отдалении, выставляли из воды свои черные головы, ревели, надувались и снова погружались в воду.

Навага действительно попадалась. Густаву удалось поймать несколько этих рыб с белыми брюшками, ловивших воду своими большими, но неопасными рыльцами; у них засверкали на солнце глаза, когда Густав вытащил их из темной глубины, и они прыгнули в лодку через борт.

Густаву пришлось держаться по направлению северной шхеры. Когда быстро наступил вечер и он повернул лодку, только тогда заметил он дым из трубы сарая. Он спрашивал себя, кто бы это мог быть, и поторопился к сараю.

— Это ты? — расслышал он из сарая голос пастора.

— Как! Вы тут, господин пастор! — воскликнул удовлетворенный Густав, увидя священника, сидящего у печки и жарившего селедку.— Вы здесь один?

— Я выехал в море за навагой; я сидел на южной стороне — вот почему я не видал тебя. Но отчего же ты не дома и не помогаешь готовить к свадьбе?

— Я не буду у них на свадьбе,— заявил Густав.

— Ах, что за вздор! Почему же ты не хочешь с ними пировать?

Густав объяснил, как мог, свои основания. Из его доводов ясно было, что он не желает участвовать в торжестве, ему противном; во-вторых, он намерен был оскорбить, обидеть своего врага.

— А мать твоя? — спросил пастор.— Не жаль тебе ее так покидать?

— Этого я не нахожу,— возразил Густав.— Скорей надо меня пожалеть: я вместо отчима получаю такую петлю на шею и лишаюсь возможности сделаться хозяином мызы, пока он там сидит.

— Да, друг мой, этому уже теперь помочь нельзя; быть может, со временем можно будет что-нибудь сделать. Но завтра утром ты должен пораньше сесть в лодку и ехать домой. На свадьбе ты должен быть во всяком случае!

— Ничего из этого не выйдет, раз я себе это в голову вбил,— уверял Густав.

Пастор прекратил разговор и начал, сидя у печки, кушать свою селедку.

— У тебя вряд ли с собой есть водка? — снова начал он.— Видишь ли, моя старуха запирает все спиртное, и я рано утром ничего найти не могу.