Триумф - Август Стриндберг

Август Стриндберг

Триумф

Супруга маршала двора поднялась со своего одинокого супружеского ложа и облачилась в утренний наряд. Потом она отворила двери на террасу, обращенную во внутренний двор королевского дворца, позволив теплому июльскому воздуху ворваться в спальню. Терраса, расположенная на крыше старого бастиона, окружена мраморной балюстрадой из тосканских колонн, на которой расставлены лавровые и гранатовые деревья в прекрасных майоликовых вазонах из Урбино, и сквозь эту зеленую раму видны корабли в Норстрёме, чуть далее – Шепсхольмен, а еще дальше – округлые очертания дубовых рощ острова Вальдемерсён. Прямо внизу лежит двор королевского дворца, куда ведет лестница в три пролета, также с балюстрадой, но перила этой балюстрады поддерживают свинцовые колонны, крашенные масляной краской.

Камеристка подставляет ей кресло, обитое тисненной золотом кожей, и кладет медвежью шкуру на пол, влажный от росы. Госпожа делает еще несколько шагов, но тут же устало опускается в кресло. Она берет в руку зеркальце, висящее у нее на поясе, и принимается разглядывать свое лицо.

Тридцать два года от роду, шесть лет бездетного брака и три месяца разлуки с мужем заставили побледнеть ее все еще упругие и полные щеки, на которых смятые подушки оставили маленькие полоски. Из-под шитого жемчугом белого шелкового чепца выбились влажные темные пряди, видно, спала она тревожно и вспотела во сне. Большие карие глаза, в которых отражается небесная синева, беспорядочный дробный узор майолики и дворцовые окна, не выражают ничего, кроме усталости. Глубокий вырез лифа оставляет пышную, начинающую обвисать грудь полуобнаженной, фламандские кружева лишь слегка защищают ее от сквозняка. Жесткие складки пурпурной атласной юбки топорщатся, и тому, кто стоит на лестнице, видны длинные вязаные шелковые чулки с цветными прошвами до колен, а маленькие ножки с высоким подъемом погружены в медвежий мех, словно в некошеную траву.

Она зевнула прямо в лицо своему отражению в зеркале, и от теплого дыхания оно подернулось пеленой, за которой ее лицо скрылось на мгновенье, чтобы постепенно возвратиться, когда, влажная дымка исчезнет. Это позабавило ее на минуту. Потом она взяла ножницы, висевшие на поясе рядом с зеркальцем, и принялась чистить ногти.

Внизу из сада послышалось шуршание гравия, и из-за каменной ограды фонтана показался человек, лежавший до того на животе и глядевший на карпов. Одна половина его тела была одета в зеленое, словно перья попугая, другая – в ярко-красное, а на голове красовался старомодный шутовской колпак, хотя сейчас бубенчики были заткнуты в складку колпака, чтобы не звенели при ходьбе. Лицо его было серьезно, оно составляло резкий контраст одежде; длинные усы и острая бородка делали его похожим на немецкого студента, и в манере, с какой он наблюдал окружающий мир, было нечто от человека ученого.

Поднявшись по лестнице на террасу, он резко остановился, словно пораженный открывшейся перед ним картиной. Роскошная женщина в ослепительном платье и белых чулках, черная медвежья шкура, распахнутые двери спальни, хорошенькая служанка, нагнувшаяся над кроватью и снимавшая простыни, которые она потом встряхнула и сложила,– все это, казалось, произвело на шута неожиданное, почти болезненное впечатление.

Увидев шута, маршальша вздрогнула, и, когда он сделал вид, что готов поспешить к ней и броситься к ее ногам, лицо ее приняло столь отчаянное и испуганное выражение, что он остановился, стащил с головы колпак и отвесил шутовской поклон.

– Вот уже две недели, как я не видела тебя, Менелай,– сказала маршальша наигранно весело.

– Да,– ответил шут, перепрыгнув через барьер и почесав голову ногой, одетой в туфлю.– И что вы видите в этом зеркале?

– Я до смерти опечалена, ибо в зеркале я вижу человека с длинным лицом, рыжей бородой и пустыми глазами, он стоит за оконной шторой в ромбовом зале и следит за нами; однако ж он засмеялся, когда ты стал чесаться, стало быть, большой беды еще не случилось, меж тем мне многое надобно сказать тебе.

– И я тоже,– отвечал шут,– я тоже до смерти опечален, Давайте же пройдем в ваши покои.

– Нет, нет, это невозможно! Рыжий не спускает с нас глаз! Приходи днем, позднее!

– Никак не могу! Мне велено разыгрывать шута во время послеполуденного шествия.

– Стало быть, нам следует потолковать сейчас, здесь! Покажи-ка, что ты можешь веселить людей, как пристало шуту!

– Нет! Нет! Только не сегодня! О нет! Ради страданий и смерти Христовой придумайте что-нибудь другое.

– Что же мне придумать? Он чует неладное. Вот он спрятался за штору. Постой-ка, я знаю: я стану читать тебе! Анна! Анна! '

Камеристка вышла на террасу.

– Что прикажете, ваша милость?

– Подай мне синюю книгу, что лежит на сундучке возле кровати, нет, под платяным шкафом.

Служанка тут же воротилась с книжкой в синем кардуаново переплете размером в четверть фолианта.

– Иди в комнаты, да прикрой за собой дверь,– велела маршальша.– А теперь, шут, вы с рыжим повеселитесь, ибо я стану читать «Декамерона» Боккаччо.

– Славно! Однако как же знатная персона в окне угадает, что вы изволите читать?

– Он увидит синий переплет, а ведь он сам дал мне эту книгу. Подумать только! Он хочет растлить мою душу, чтобы она была сродни его душе!

– Благородный господин, известное дело. Но вам тогда придется говорить так, будто вы читаете, ведь у безумного глаз зорок, а разум остер. Хоть и звучат слова сии странно, однако так оно и есть.

– Не тревожься, Менелай, я его хорошо знаю. Когда я стану говорить о печальном, ты делай вид, будто сам не свой от радости и восторга.

– Будьте спокойны, моя госпожа!

– Итак, я начинаю!

Маршальша взяла книгу, полистала страницы и заговорила монотонно и размеренно, будто читала:

– На границе живописного Блекинга и серенького Смоланда…

– Не забывайте перелистывать страницы, госпожа! – перебил ее шут.

– Ты прав, напоминай мне об этом, если я забуду. Вот он снова показался, это страшилище, и глаза у него горят, словно угли… На границе живописного Блекинга и серенького Смоланда лежит красивое озеро Фломмен. На северном его берегу, принадлежащем Смоланду, есть усадьба, которая зовется Ингельстад; на южном берегу, что относится к Блекингу, стало быть, к Дании, лежит усадьба Эдруп. Хозяином Эдрупа был мой отец. У него было две дочери, одна из них – я; другую заприметил владелец Ингель-стада, он посватался к ней, получил согласие и должен был привезти ее в свой дом. Блекингом, как тебе ведомо, владела то датская, то шведская корона, но, как бы то ни было, люди, жившие на границе этих провинций, породнились, переженившись меж собой, всегда считали себя единым народом и были друзьями в беде и в радости. Даже в пору немирья они не вступали в сраженья, заключив крестьянский мир, как его называют. Хорошо я читаю?

– Вы говорите, как по писаному, госпожа,– ответил шут и захлопал в ладоши.

– Тот наверху улыбается, думает, что я прочла что-то непристойное.

– Продолжайте!

– Хозяин Эдрупа и хозяин Ингельстада были добрыми старыми друзьями, и коль скоро от одной усадьбы до другой пути на лодке не более четверти часа, они частенько наведывались друг к другу-j Дело кончилось тем, что молодой господин из Ингельстада посватался к моей сестре, о чем я уже рассказывала.

– Перелистывайте страницу! Перелистывайте! Листайте!

Маршальша перелистнула страницу и продолжала:

– Как часто пишут в книгах, стояло погожее летнее утро; в Ингельстаде целых две недели мыли и скребли дом, из окон вывесили флаги, водрузили свадебные шесты, и все такое прочее, ведь владельцу усадьбы предстояло вечером привезти свою невесту. А в Эдрупе готовились ничуть не меньше, ведь именно там и собирались пировать веселую шумную свадьбу. Вечером родители и гости поплыли через озеро с молодыми к их дому. Сопровождаемые лодками с факельщиками и музыкантами, скользили они по зеркальной водной глади, отражавшей свет зажженных на берегу костров; луна, стоявшая высоко над лесом, скрывалась время от времени в клубах дыма; звучали рожки, пели скрипки, трубили трубы.

– Браво! – вскричал Менелай.– Прямо как в «Декамероне».

– В Ингельстаде гостей приняли великолепно,– продолжала маршальша,– и молодые были наверху блаженства. Танцы и веселье продолжались до глубокой ночи. Но вот во время танца с факелами, в который вовлекли и всех стариков, во дворе раздался громкий, резкий звук трубы. Музыка стихла, танец прекратился, все со страхом ждали: кто это явился среди ночи? Все чуяли недоброе, понимая, что это не свои, а чужие. В зал вошел королевский фогт и с ним офицер; фогт громко объявил, что между шведской и датской коронами началась война. Датским подданным было велено не позднее чем через двенадцать часов убираться домой и ждать, что будет дальше. В зале наступила тишина, но вот на середину зала вышел хозяин Ингельстада; обнимая одной рукой дрожащую от страха невесту, он взял в другую наполненный вином кубок и громко и отчетливо сказал, что пьет за тестя, за своих друзей и соседей и что скорее позволит вырвать невесту из своих объятий, нежели обнажит меч против тестя. Тут все радостно подняли кубки и, обнимая друг друга, выпили за мир и доброе согласие. Тогда взял слово офицер, он заявил, что никакого крестьянского мира корона не признает и что каждый, кто откажется встать под знамена, будет почитаться врагом королевства и усадьба его будет сожжена. Старый хозяин Эдрупа ответил, что ни он сам и никто из его людей не поднимут руку на своих собратьев и друзей, с которыми им нечего делить, и тут все снова стали заверять друг друга, что не нарушат мира. Офицер и фогт предостерегли их в последний раз и ускакали прочь. Танцы начались снова и продолжались, покуда молодые не отправились в опочивальню, а гости не разбрелись по своим комнатам, чтобы вновь веселиться на следующий день.