Двое из будущего. 1904-... (СИ) - Казакевич Максим Валерьевич

— К сожалению, наградить мы его не можем, — ответил Стессель, разглядывая моего храбреца. Тот ничуть не смущался высоких чинов, держался уверенно, время от времени гордо поглядывая на меня, словно хвастаясь. — Он же не служит у нас. Гражданская личность.

— Но сто рублей-то мы ему дать можем?! За такой-то подвиг не жалко!

— Это можем, — и Стессель, вытащив из пухлого бумажника сотенную купюру, торжественно вручил награду, — Вот, держи, герой, заслужил.

Купюра в ту же секунду была перехвачена цепкими пальцами моего парня, быстро сложена и спрятана в бездонном кармане брюк. Белый засмеялся:

— Ну и прохвост. Помимо того что нагл, так он еще и ловок весьма. К такому спиной не поворачивайся, вмиг карманы обчистит. А ты, парень, случайно кошельки у людей раньше не щипал?

— Не было такого, — твердо ответил Агафонов.

— Точно? А то что-то слишком быстро ты своими пальчиками денюжку спрятал.

— Могу на кресте поклясться и в рожу плюнуть тому, кто будет свидетелем против меня.

И снова Белый засмеялся, а вместе с ним и Стессель и Кондратенко и многие другие генералы, да полковники.

— Однако, Василий Иванович, однако. С вашим парнем не соскучишься, — отсмеявшись, обратился ко мне Белый. — Хорошо, что он у нас не служит — унтера бы из него всю наглость вмиг бы повыбивали. Сломали бы парня в первый же месяц.

— Да, в солдатах не забалуешь, — поддакнул Стесель. И снова он обратился к Агафонову: — А скажи-ка нам, любезный, чего ты так долго возился с этим шаром? Чего летал вокруг него и не стрелял?

— Да я стрелял, Ваше Превосходительство, — развел руками парень, — да только все мимо. Тяжело стрелять и одновременно править крылом. А потом патрон у меня в барабане заклинило, вот я и кружил вокруг шара, одной рукой выбивал плохой патрон, а другой правил.

— А японец уже знал, что ты стрелял в шар?

— Уже знал, Ваше Превосходительство.

— И не стрелял в тебя в ответ?

— Так нечем ему было! Он в корзине своей сидел без оружия. Только одна подзорная труба у него была, да телефонный аппарат. Кричал в свою трубку, видимо, требовал, чтобы меня с земли подстрелили. Я видел, как на земле япошки забегали. Да только не попали они в меня, далеко я от них был.

— Повезло.

— Повезло. В крыле только две дырки потом нашел. И те случайные.

— Ну, что ж, любит, значит, тебя Богородица, коли из-под ружейного залпа невредимым ушел. Молодец, свечку в церкви поставь обязательно.

— Это всенепременно, Ваше Превосходительство. И за упокой тоже поставлю.

— А это по чью же душу?

— Так по японцу тому, что в корзине сидел. Разбился же, бедняга. А ему страсть как умирать не хотелось, я видел.

Стессель усмехнулся, потрепал Агафонова по плечу:

— Ну-ну….

Мы еще долго просидели в штабе. Стессель на радостях закатил небольшую вечеринку, приказал притащить шампанского, закусок и патефон. Налили Агафонову бокал шипучки, заставили выпить, а потом, расцеловав в небритые щеки, отправили отдыхать. Я же остался, как остался и Пудовкин, который своим фотоаппаратом фиксировал донельзя довольные лица. Что ни говори, а сегодня мы сделали великое дело. По сути, мы сегодня совершили первую в мире авиационную атаку. Атаку очень успешную и весьма важную. Снять с неба наблюдателя-корректировщика, это знаете ли, дорогого стоит. Мы сегодняшним своим деянием множество простых жизней сохранили.

Ну а чуть позже, когда легкий хмель ударил всем в голову, я предложил запечатлеть господ на синематограф. Предложение было встречено бурными возгласами, аплодисментами и уже через полчаса, я, посадив на стульчик оператора Петра, организовал дефиле господ мимо объектива кинокамеры. Генералы да адмиралы с гордым видом проходили мимо моточайки, трепали заново вызванного Агафонова за плечо, поздравляли его и изображали крайнюю озабоченность. Смотрелось, конечно, комично, но для кинохроники вполне пойдет. Будет потом что показать широкой публике.

На этой съемке я потратил последнюю пленку. С этого момента мне не на что было снимать и потому, проявив остатки да бегло просмотрев кадры на наличие брака, я тщательно запаковал жестяные коробки в вощеную бумагу, да заколотил в крепкий ящик. Да и саму аппаратуру разобрал и так же тщательно подготовил к транспортировке. Все это я решил отправить из Артура куда подальше — материал очень ценный и не хотелось, чтобы он пропал. С этого дня я стал искать возможности вывезти его за пределы крепости.

Я ошибся, говоря Семену, что японцы скоро пойдут на штурм. Этого не случилось ни следующим днем, ни через неделю. Случилось все совсем наоборот. Наши войска пошли на штурм позиций на горе Куинсан, оставленных ими ранее. Не знаю, что этому послужило, то ли мое вмешательство в историю, то ли еще что, но Стессель, не озаботившись надлежащей обороной этой высоты, вдруг отдал такой приказ и наши солдатики, подкрепленные пушками наших батарей и канонерок, полезли в отчаянную атаку. Как и следовало ожидать, потерпели поражение и откатились на свои позиции зализывать раны. Японцы довольно шустро организовали на этой горе укрепления и выкатили против наших войск пушки и пулеметы. Понятно, почему атака захлебнулась. С нашей стороны оказалось почти четыре сотни убитых и раненых. После этого безумного по храбрости и отчаянию боя мне попала в руки японская листовка. Отпечатана она была на превосходной бумаге и взывала к чувствам русского солдата. Но взывала это так странно, что солдат, прочтя ее, никоим образом не проникался к воззванию японцев сложить оружие и сдаться, а совсем наоборот, злился на них и громко, досадно матерился. А как еще мог реагировать простой солдат, прочитав о том, что его Родина является и поработителем других народов, и угнетателем свобод и уничтожителем веры предков? Из той же листовки солдат узнал, что под Ялу наши войска потерпели сокрушительное поражение, потеряв три тысячи человек убитыми и более пятисот плененными. И как мог простой солдат относиться к подобной бумаге? А никак — он в очередной раз выругался на японцев, на Стесселя, да на Курапаткина и использовал хорошую бумагу по туалетному назначению. А из чувств у него осталось лишь одна злость на противника, да досада на наш генералитет. Одно радовало — в город пришли новости, что адмирал Скрыдлов из Владивостока неплохо потрепал японцев, потопил пару судов и еще пару захватил, приведя их в порт. Японцы, говорят, весьма струхнули, когда адмирал прошелся по их тылам — ловить его было некому, вся их эскадра была прикована к блокаде Артура.

Весь июль Артур сидел в ожидании штурма. Но штурма как такового не последовало. Противник подтягивал силы, окапывался, готовил артиллерийские позиции. Происходили отдельные стычки, иногда серьезные, но штурма не было. Весь месяц мы готовились, рыли траншеи, натягивали проволоку, закладывали фугасы. Добровольцы тренировались стрелять, минометчики пристреливали позиции, командиры полков учились взаимодействовать с подчиненными подполковника Бржозовского. По телефонной линии отрабатывали команды, координаты, стреляли по точкам болванками. Получалось довольно неплохо, и подобное кооперация пехоты и нового вида артиллерии обещала дать неплохие результаты.

Агафонов и Грязнов обучали своему ремеслу новых людей. Вскоре после начала обучения к ним присоединился молодой капитан, который, как я понял, и станет командиром нового рода войск. Он так же засел за «парту» и как губка стал впитывать знания. Его интересовало все, от теории, до практики. Своими рукам капитан разобрал и собрал мотоциклетный движок, потом поучаствовал в ремонте прострелянного крыла, и сам же потом учился летать. Поначалу Агафонов учил людей просто планировать. Пускал их с небольшого холмика на обычной чайке, давал людям почувствовать воздух и таким образом избавиться от страха. И лишь затем ближе к середине лета он допустил их до моторизированного крыла. И лишь к концу июля он твердо поставил троих солдатиков и одного капитана на крыло. С этого момента наша миссия закончилась и командование обороной крепости получило в свои руки новый род войск, а Агафонов и Грязнов, передав свои знания и всю свою технику, остались не у дел. Более оставаться им в Артуре было незачем.