Очень хотелось солнца - Мария Александровна Аверина

и кое-как склеил не стыкующиеся между собой кинофрагменты… Между всем этим были рискованные эксперименты, на материале которых он начал строить кандидатскую, международный симпозиум в Чехии, затем в Югославии… Его хвалили, он кому-то пожимал руки, даже давал интервью – все крутилось в бешеном темпе, и только когда в роддоме ему вручили теплый розовый кулек, приоткрыв уголок которого он увидел широко зевнувший крохотный беззубый ротик, мир вновь обрел очертания и устойчивость.

Теперь у него была не только Ленка. Теперь у него была еще и Анька – ясноглазое создание, которое, даже сквозь слезы, начинало так же солнечно, как и ее мать, улыбаться всегда, когда он подходил к ее кроватке. И первое слово, которое произнесло это капризное существо, было «Па!», отчего Ленка даже дулась на него несколько дней:

– Какие вы… Сговорились за моей спиной! Я, понимаешь, ночи с ней не сплю, с ног сбилась, а она ему: «Па!»

…Только сейчас Николай позволил себе подумать о том, что Ленки ему все эти полтора месяца мучительно не хватало. Чего греха таить: сперва, отвозя жену и дочь в деревню, где-то в глубине сознания он даже был несколько рад тому, что останется один – работа требовала предельного сосредоточения, и он ни на что не хотел отвлекаться. И хотя в доме строго соблюдалось правило «когда папа работает, мы ему не мешаем», тем не менее, вольно или невольно, оно всегда нарушалось. То Ленка не уследит за Анюткой, и в растворе тихо-тихо приоткрытой двери появится, воровато озираясь, льняная головка дочки:

– Па?..

И он тут же терял мысль, понимая, что в ближайшие пятнадцать-двадцать минут работать ему не светит. Конечно, у него не хватало духу сказать: «Я занят!» – а потому вслед за курносым носом и такими же зелеными, как у матери, глазами в комнату вдвигалась сперва одна нога в смешной пупырчатой домашней тапочке, а за ней по двери, цепляясь за внутреннюю ручку, вкрадчиво проползала маленькая пухлая ладошка:

– Па-а?..

Он еще делал вид, что работает, но уже искоса следил, как постепенно бесшумно втягивается, просачивается в узкую щель между дверью и косяком плохо пролезающая попа в сиреневой юбочке, как появляются вторая нога и вторая рука, вытирающая всей пятерней капающий от старания нос, и наконец целая, собравшаяся по частям дочь начинала неловко перетаптываться, умирая от страстного желания что-то сказать и в то же время не смея сделать это громко:

– Па-а?..

И третьего «Па?» он, естественно, уже не выдерживал: вставал из-за стола, подхватывал на руки счастливо заливающееся смехом чадо, подбрасывал к потолку, и она хохотала все громче и громче, так же как мать, словно перекатывая в гортани десятки серебряных бубенчиков. А он подбрасывал ее еще и еще, пока в комнату не влетала разъяренная Ленка, не перехватывала Аньку в полете, не поддавала ей легкого шлепка – «Тебе же было сказано к папе не ходить, что он работает!» – не напускалась на него с гневной отповедью: «Почему ты ей это позволяешь? Так она никогда не приучится к тому, что тебе нельзя мешать!» – и не выносила мгновенно сменяющую смех на отчаянный рев дочку прочь.

Хотя и сама Ленка частенько невольно нарушала его сосредоточенность.

Она тоже тихо-тихо приоткрывала дверь и негромко, словно боясь вспугнуть рабочую атмосферу его комнаты, спрашивала, например:

– Обедать будешь?

Он что-то неопределенно мычал в ответ, еще цепляясь за стремительно покидающую его мысль, а Ленка, не разобрав, ответил ли он ей «да» или «нет», нетерпеливо уточняла:

– Ты только скажи, ждать тебя или нет?.. Если что, мы сами поедим, а я тебе потом разогрею…

И конечно же, он шел обедать. Потому что понимал: изо всех сил храня его покой, Ленка крутится с Анькой целый день, выбиваясь из сил, чтобы обеспечить семью стремительно и неумолимо сокращающимися под давлением внешних обстоятельств достатком и сытостью. Шел, зная: и разогреет, и, если надо, приготовит заново, и сделает что угодно, лишь бы он спокойно работал, – и жалея ее. Между тем на письменном столе оставалась открытой его потрепанная толстая «общая», к которой он возвращался после обеда, словно с Луны, и, отлистывая назад и назад ее изломанные и распухшие от закладок страницы, мучительно пытался восстановить ход своих мыслей, теряя время и злясь на самого себя за то, что прервался на самом интересном месте, а теперь и вовсе забыл, что хотел написать.

И даже когда ни жена, ни дочь не мешали ему своим появлением, он все равно краем уха ловил глухо доносящиеся с кухни или из комнаты звуки, по тону и характеру которых догадывался: нашкодила ли Анька, в дурном или хорошем расположении духа нынче Ленка, идут ли они в магазин или укладываются спать… И это, пусть опосредованное, участие в жизни маленького семейства выбивало его из колеи.

Словом… работать дома было почти невозможно.

Но сейчас… сейчас, лежа на их с Ленкой кровати, он разрешил себе думать о том, что всего этого семейного хаоса ему все же мучительно не хватает. Внезапно он понял, что оглох от висящей в квартире тишины… Что ему хочется, оторвавшись от работы, слушать неясный лепет дочки, еще мешающей слова с невнятными звуками, слышать, как гремит кастрюлями на кухне жена, как топают по коридору маленькие, еще не крепкие, то и дело подводящие их хозяйку детские ножки, как звонит телефон, хлопает входная дверь… Оказалось, ему не хватает ожидания их возвращения из магазина или с прогулки, мелких Ленкиных просьб о помощи, на которые он подчас досадовал, вынужденный оторваться от своих размышлений, ее телефонного воркования, к которому он, отвлекаясь, невольно прислушивался…

Но более всего ему не хватало ночей… И даже не тех бурных, жадных, сумасшедших, которые проводили они с Ленкой сразу после свадьбы, когда просто невозможно было оторваться друг от друга, невозможно было вздохнуть друг без друга, невозможно было заснуть, потому что время на сон казалось украденным у их долгожданного «вместе»… Нет… скорее ему мучительно не хватало самого Ленкиного присутствия, ее мерного сопения рядом с ним, возможности дотянуться, дотронуться, обнять… того самого ощущения неразделимости, единства, цельности их двоих, которое возникло впервые у подъезда Ленкиного дома и до сих пор каким-то чудесным образом не было ими изжито, не потерялось в бытовых мелочах и мелких раздорах повседневной жизни. Ленка поразительно умела просто спать рядом – он никогда не задумывался о том, что это, оказывается, целое искусство! Ссорились ли они днем, или нет, разговаривали или провели день в молчании, неизменно вечером, забираясь в постель, она вытягивалась вдоль него, плотно-плотно прижимаясь и по-прежнему повторяя все изгибы его тела, словно влипала, врастала, дополняла его собой, утыкалась носом куда-то ему в подмышку и спокойно засыпала…