Камертон (сборник) - Валерий Петков

Застонал и проснулся. Утро.

Такое сильное возбуждение испытал! Кажется, волосы в разных местах – дыбом.

Тяжесть ударила в самый пах. Хожу с трудом, враскорячку. Так гирю неподъёмную – двумя руками от пола отрывают и перед собой носят.

Мучаются, а опустить боятся. Что делать?

Ну, не рукоблудить же, в самом деле, не в седьмом классе!

Кое-как отмучился денёк. Никуда не пошёл. Под душем постоял. Долго. Кипятком по горячему прошёлся. Вроде отпустило.

Спать лёг. Сразу в сон провалился, как в яму чёрную. И опять эта женщина – лезет с ласками, поцелуями. Кальян красиво раскуриваем, мундштук облизываем по очереди, эротично, смеёмся. Булькает вода, бурлит. Душно. Страстное предощущение захлестнуло. И пахнет тонко сандаловым деревом.

Разомлел я окончательно. Вляпался в липкое.

Просыпаюсь в холодном поту и горячей субстанции!

Вот это фокус! И не вспомню сразу, когда это со мной последний раз было, в каком году?

Пятно на матрасе новом! Неопрятное, мутное, расплылось, немым укором лезет в глаза.

– Взрослый же давно. Стыдоба!

Тут до меня дошло, что, видно, бывшая хозяйка койки деньги, вырученные от аукциона, не отдала в приют для бездомных собак! Слукавила тётка. Обманула. На жалость надавила, да денежки зажала.

А с виду – очаровашка!

– Ах ты, баба-яга! – говорю вслух. – Наобещала, а не сделала, обманщица.

Где её теперь искать? Чтобы перекос этот исправить!

Может, она на вырученные деньги отдыхать улетела? На Багамы! Верхом на метле.

Предположим, схожу в аукционный дом, но кто мне её фамилию раскроет? Найду я этот приют, и, что спрошу? Как дела, бедные собачки? Жизнь ваша – улучшилась, друзья четырёхногие? А они мне в ответ – гав-гав!

Лёг спать с другой стороны койки. Опять сон наехал катком асфальтовым.

Суровое, жёсткое кино – в деталях…

Ночь. Лето. Двери ресторана с шумом распахиваются. Звук убегает в пустоту улиц.

Официанты. Молодой, суетливый и потный. Второй – старый, голова-кегля, сухой и злобный:

– Где эта сволота? Поэт сраный!

Оглядываются, всматриваются пристально в темноту.

С дерева на них валится мужчина. Худощавый, гибкий, с бородкой. Волосы длинные, тёмно-русые, прямые.

Старый взвыл, схватился за голову:

– Ах ты, падаль, нерусская!

Пинает лежачего ногами, что есть сил. Второй радостно присоединяется, дубасит, скалится и постанывает от удовольствия. Хочет угодить старому.

Старикан шарит в карманах у лежащего. Ничего не находит. С остервенением бьёт. Старается побольней, посильнее.

– Сволочи, – бормочет лежащий. – Хамы. Плебеи!

Закрывает голову руками. Руки длинные, тонкие в запястьях. Пальцы белые, нервные.

В доме, напротив, у окна на втором этаже, стоит мужчина. Окно раскрыто. Свет не включен. Наблюдает молча за происходящим. Стоп! Да это же – я!

– Город негодяев! – хмыкает презрительно.

Вдруг понимаю, что забыл название города, хотя родился и всю жизнь прожил здесь.

Человек на тротуаре кажется мне знакомым. Наклоняюсь. Вываливаюсь из окна с глухим стуком тяжёлого манекена.

Официанты на секунду замирают, смотрят в мою сторону, дышат учащённо.

– Ах, ты гнида горбатая! – кричит старый. – А вот и второй, прилетел! Их же двое было! Врёшь, не уйдёшь!

Перебегают на другую сторону. Бьют меня ногами.

Я не сопротивляюсь. Не подаю признаков жизни, только вздрагиваю от каждого удара.

Вдруг – сирена. Звук нарастает. Фиолетовые сполохи. «Скорая» останавливается.

Официанты убегают. Дверь в ресторан захлопывается. Свет гаснет.

Меня кладут на носилки, загружают в машину.

Взвыла сирена, «Скорая» сорвалась с места.

– Апоплексический удар, – бормочет поэт разбитыми губами.

Ползёт к двери ресторана. След за ним кровавым пунктиром. Присматриваюсь. Да, точно! Это – я!

Оказывается, увезли – поэта!

Пытаюсь приподняться, с силой царапаю дубовую дверь. Запах сандалового дерева плывет, возбуждает. В горле пересохло.

Женский голос зовёт тихо, вкрадчивой, зыбкой мелодией. Завораживает.

Просыпаюсь в ужасе. Из-под ногтей, брусничкой, алые капельки крови. Всю спинку кровати исцарапал. Больно – невыносимо.

Журавля танцующего покорябал сильно, хвост ему подпортил.

Всё ясно! Войну мне объявил невидимый дух подруги…

Ящички сложил в пакет, замотал скотчем. Остались два зияющих квадратика в столбиках. Попрыскал внутрь мужским дезодорантом. Потом что-нибудь придумаю с ними.

С трассы свернул в молодой ельник. Ямку вырубил топориком для мяса. Прикопал. Замаскировал. Избавился от беспокойства. Стою, курю.

Лёгкий ветерок оглаживает мой возбуждённый организм. Отпускает медленно. Дышится глубоко. Хорошо!

Впервые за несколько дней улыбаюсь.

Выезжаю на шоссе – женщина стоит. Голосует. Краси-и-и-вая! Волосы до плеч чёрной лавиной. Лицо слегка удлинённое. Глаза крупные, тёмные. Ресницами, как опахалами, взмахнула пару раз. Талия – двумя ладонями обхватить, без напряга, свободно. Бёдра крутые. Что-то восточное в ней просматривается.

Мне такие нравятся.

Едем, разговорились. Смеёмся. Показалось – или где-то её видел?

Испытали койку на прочность, устойчивость, прогиб. Не шелохнулась, не скрипнула, не вскрикнула коечка. Не подвела в ответственный момент.

Скала!

Повернулась ко мне спиной «царица шамаханская». Затихла.

А я лёг на спину. И сразу начался аукцион. Торгуюсь яростно!

Во сне.

Вскочил среди ночи – ни-ко-го!

Дуст

В последнее время начальник отдела снабжения благоволил ко мне.

Я понимал – присматривается.

И я старался, даже задерживался по вечерам, вникал. Хотелось лучше сделать свою работу.

Рад был в городе приткнуться. Чтобы хорошо и надолго. Не сильно пригибался, но и не выпячивался, где не требуется.

Нравилось это дело. Снабжение. Всё лимитировано, фонды, расписано на уровне министерства до гвоздика.

Нет ничего, не достать просто так, а тут прикинул, там переговорил. Поулыбался – разве убудет? Созвонился, встретился с кем-то, и, кажется, из ничего, вдруг, а сдвинулось, закрутилось.

В грудь стучать кулаком не стану. А вот смотрю на новую продукцию, думаю: ведь работяге невдомёк – как это складывалось? У меня свои механизмы, колёсики, пружинки задействованы. Моё дело – вовремя его обеспечить всем необходимым, чтобы не отвлекался, не нервничал. Выдавал «на гора» продукцию, план гнал для страны.

Так вот крутился я, как шпиндель на токарном станке, нравилось, – на людях, опять же, все с тобой норовят подружиться. Про всякий случай.

Не обижал меня начальник и выделил из всего отдела. Хотя нас полтора десятка «бегунов» за всяким снабжением. Заводище-то – ого-го! Эвакуировали в Великую войну промышленный гигант из столицы, потом мощностей добавили.

Начальник был понимающий. С подходцем был, «ласун», как моя бабка говаривала, когда котяру гладила на широкой деревенской печи.

Вскоре и квартирка подоспела, перебрались мы с женой и сыном из общаги семейной в двухкомнатную на втором этаже. Спальня большая, с альковом, потолки высокие. И вид из окна – на широкую реку.

Какой-то генерал оставил. Заболел сильно после испытаний мощного оружия для защиты социалистического лагеря. Съехал тихо.

Только вот отопление печное. Да что уж, не привыкать, дело знакомое. Даже как-то веселее. Присядешь вечером на скамеечку, в щёлке огонёк пляшет, ложится тёплым пятном на пол, веселит ярким сполохом, конфорки малиновые. Глаз не оторвать. Хорошо!

Чайку врежешь с вареньицем из дома, да и что ещё надо? Хорошо, ей-богу!

Премию регулярно выписывали. И начальник улыбался, при встрече здоровался подолгу, а уж когда на Новый год в гости позвал со всей семьёй, тут совсем стало ясно – друзья.

Одно не нравилось – ладошка у него потная, мокрая, склизливая. Как-то меня это настораживало, но особенно я не придавал этому значения. Мало ли у кого какие прорехи есть в организации здоровья.

Да и чего уж роптать – «начальство приходит и уходит, а подчинённые остаются», как выступал на собраниях наш председатель колхоза.

Выпили мы с ним, посидели. Особенно он и не давил на «приём внутрь». Душевно, как родные почти. И жёны наши, нарядные, распрекрасные, в причёсках-кудряшках, даже от этого чужие немного, необычные. Но это не выбирают. Судьба!

Вроде бы друг дружке глянулись жёнки наши, айда разговоры говорить, а это ой как важно, потому что ночная кукушка перепоёт самого принципиального мужика и обротает его под какие-то свои, сложные бабьи соображения. Это не всякому делу во благо. Та ещё материя, для глаз и мужского понимания не чувствительная.

Квартира у начальника большая, с жёлтым, весёлым паркетом. Идёшь по нему, лёгкий хруст, как валенки на морозце. Блестит квартира, золотыми лучиками лакированная.

Мебель, ковры, чтобы от стенок холод не ощущался, обстановка солидная. Хрусталь сверкает колючей искрой, синими иголочками поблескивают через стекло импортные горки. Сервизы, книги. Дефицитом заполнены все метры квадратные.