Огненный омут (Дикое сердце) - Вилар Симона

Конунг Нормандии белозубо смеялся, левой рукой то и дело прижимая к себе невесту. Она родит ему наследника – сына, которого с нетерпением ждали все подданные. Ибо эти люди, считавшие себя уже нормандцами, нуждались в династии северянина, дабы быть уверенными, что род правителя, с которым они познали мир, не прервется и они и дальше будут жить под властью того, кто дал им защиту, а стране – процветание.

Это было тем более долгожданным событием, ибо Роллон решил объявить Эмму своей законной женой.

Когда драккар[4] причалил и стукнулся бортом о бревенчатый настил длинной пристани, конунг Ролло легко подхватил невесту на руки и спрыгнул со своей драгоценной ношей на причал. Все его движения были уверенными, двигался он удивительно легко. И все же Эмма на миг испугалась, охнула и, зажмурив глаза, крепко обвила его шею. Но Ролло лишь улыбнулся и легко понес ее по сходням наверх. Толпа довольно загудела и разразилась криками ликования, когда он, держа невесту на руках, повернулся к ним и громко выкрикнул приветствия. В воздухе стоял шум и лязг оружия, когда воины по старинному обычаю ударяли мечами по щитам, выражая свое одобрение происходящему.

Эмма счастливо смеялась, болтала ногами, разглядывая людную пристань. Правда, на миг улыбка застыла на ее губах, когда она бросила взгляд на кресты, сиявшие на аббатстве Святого Мартина-за-Мостом. Она согласилась стать женой языческого правителя Нормандии по его варварскому обряду, без венчания в церкви, и поэтому колокола христианских храмов молчали.

– Что с тобой, Птичка? – участливо спросил Ролло, увидев, как облачко грусти тенью проскользнуло по челу его невесты. – Разве ты не счастлива?

«Я не выполнила того, что от меня ждали, и не спасла душу Ролло от геенны огненной! Однако, видит Бог, никто не убедил меня в том, что я рано или поздно не настою на своем».

Она ничего не ответила, а тряхнув своими роскошными волосами, нежно приникла к груди Ролло.

– Как я могу быть несчастной, когда я с тобой, мой Ру!

Она широко улыбнулась. Эмма выглядела счастливой, даже когда узнала, что ее духовный наставник, епископ Франкон Руанский, не явился на свадебный пир, хотя и числился среди приглашенных. Этим он словно хотел подчеркнуть свое недовольство языческим союзом правителя Нормандии. Правда, епископ устно сослался на уважительную причину – тяжелый приступ подагры, и даже прислал своего помощника, приора Гунхарда, но на самом деле достойный преподобный отец был отнюдь не так болен, как хотел показать.

Когда вечером молодой приор Гунхард вернулся из дворца правителя Ру, епископ ожидал его, сидя в кресле перед небольшим складным столиком. Перед ним покоилось роскошное, оправленное серебром и инкрустированное драгоценными камнями Евангелие.

Приор Гунхард скромно остался стоять у порога, а епископ словно не замечал его, углубясь в чтение. Наконец он негромко прочел:

– Придем, поклонимся и припадем, преклоним колена перед лицом Господа, Творца нашего. Ибо он есть Бог наш, и мы – народ паствы Его и овцы руки Его.

Он прикрыл глаза и немного склонил голову, будто приглашал собеседника разделить наслаждение откровением только что прочитанного псалма.

При слабом освещении одинокого светильника болезненная бледность лица епископа была не слишком заметна. Преподобный Франкон был благообразным тучным мужчиной с наметившимся тройным подбородком, утопавшим в меховой опушке роскошной фиолетовой сутаны. Его темные с проседью волосы были коротко острижены, сквозь них на затылке просвечивали складки жира. Однако на расплывшемся лице острым умом светились карие глаза. Надменно и жестко поджатые губы выдавали натуру сильную и не привыкшую к поражениям… Руки епископа были слишком тонкими, а унизанные перстнями длинные пальцы изящно перебирали аметистовые бусины четок.

– Итак, сын мой, ты прибыл с языческого пира, на котором христианская принцесса вступила в порочную греховную связь с язычником Роллоном.

Гунхард согласно кивнул темноволосой головой. Лицо у этого приора было непримечательное, бесцветное, но не глупое. Он был прислан в Руан из Реймса в качестве помощника Франкона и явно метил в настоятели недавно восстановленной церкви Святого Уэна.

Сейчас Гунхард стоял перед Франконом, скромно опустив глаза, спрятав кисти рук в широкие рукава темной сутаны, всем своим видом демонстрируя покорность и смирение.

– Отпустите мне грех, ваше преосвященство, – произнес он наконец на превосходной латыни. – Сейчас пост, а эти нехристи вынудили меня есть скоромное, пригрозив, что иначе будут гонять меня хлыстами по залу, как дикого пса.

Епископ постарался спрятать в уголках полных губ улыбку. По привычке пожевав ими, строго сказал:

– Так, значит, во дворце язычника Ролло идет настоящая оргия? Этого и следовало ожидать… Что ж, было бы удивительно, если бы сейчас, когда эти двое смогли наконец соединиться, что-то могло омрачить их плотские радости. И Эмму даже не огорчает то, что ее союз с язычником не будет признан ни одним из христианских соседей норманнов!

Гунхард начал отвечать словно бы нехотя. Да, пир у язычников удался на славу – много браги, вина, целые горы мяса, рыбы, колбас. Да и весь город сегодня пирует, везде шум, веселье.

Франкон чуть повел подкрашенной бровью. Что в городе буйствует праздник, он знал и без помощника: крики, хохот, пение долетали даже до его уединенных покоев. В закрытом частым переплетом окошке отражался отсвет праздничных костров.

Гунхард продолжал говорить столь же маловыразительно. Он всячески хотел выказать свое осуждение подобного непотребного буйства в святой пост, хотя и задержался на пиру дольше, чем обещал, пропустив даже всенощное бдение. И лишь когда приор стал рассказывать о самой невесте, он словно бы оживился.

«Вполне понятно, – отметил Франкон. – В Эмме есть нечто, способное зажечь даже такого флегматика, как Гунхард».

– Она выглядит очень счастливой и веселой, – говорил приор. – Я даже испытал стыд, заметив, какими плотскими взглядами обмениваются они с Роллоном, как льнут друг к другу. И, помилуй Господи, весь город чествует этот союз, восхваляя женщину, вступающую в связь уже со следом греха в теле! А ведь в этой женщине течет кровь Каролингов[5].

Не будь Гунхард в подпитии, он не произнес бы так неосторожно последней фразы, ибо родство Эммы с королем по-прежнему держалось в тайне. Однако Франкон сделал вид, что ничего не заметил, и вновь стал расспрашивать приора о свадьбе. Тот охотно начал рассказывать о том, какой дивный голос у невесты, как восхитительно она пела. Он описал даже ее наряд – венец, подвески, роскошное платье из малинового шелка.

Франкон кивнул.

– Да, да. Это платье – подарок герцогини Нейстрийской Беатриссы. Прискорбно понимать, как обманулась во всех надеждах чета из Парижа, надеявшаяся, что Эмме удастся настоять на браке по христианскому обряду и обратить Роллона в истинную веру.

– Клянусь благостным небом! – воскликнул Гунхард. – Если бы вы видели, с какой охотой эта женщина пила сегодня брачный кубок с Роллоном, как смеялась, когда он надевал ей на руку свадебный браслет, вы бы не рассчитывали более на то, что Эмма будет настаивать на крещении правителя норманнов. Она стала его наложницей, его шлюхой, матерью его выродка, бастарда. Она – зло, которое несет с собой каждая женщина со времен праматери Евы. И ни вы, ваше святейшество, ни сиятельный Робертин не могут надеяться, что она хоть в чем-то захочет помочь вам в вашей святой миссии – привлечь этих язычников в лоно святой матери Церкви.

В глазах Гунхарда загорелся фанатичный блеск. Франкон же, наоборот, словно поник. Он не желал показывать, что в душе симпатизирует рыжей Эмме и Роллону, что переживает за них, радуясь, что они наконец-то смогли соединиться, но и одновременно скорбит об их слепоте, не дающей им понять, что языческий союз может быть не признан ни в одном из окружающих их христианских княжеств и что, даже если Эмма и родит Роллону наследника, тот будет считаться не более чем очередным бастардом Ру.