Двадцать четыре часа - Сергей Снегов

— Давай, — согласился Семенов. Предложение Чибисова было ему неприятно, но спорить он не хотел.

Делегатам конференции были розданы отпечатанные списки кандидатов, и началось голосование. Когда счетная комиссия удалилась подсчитывать голоса, Семенов подсел к Чибисову, разговаривавшему с Верховенским и Ружанским.

— Обсуждаем положение на руднике, — сказал Чибисов, поворачиваясь к Семенову.

Семенов нахмурился и, наливаясь гневом, сердито посмотрел на Верховенского. Пять лет рудник шел в передовых предприятиях города, из месяца в месяц завоевывал переходящее знамя министерства. А недавно стал отставать и теперь держал в петле все заводы комбината. Директором рудника был Ружанский, опытный инженер, но слишком робкий, размеренной жизни человек — в трудную минуту у него не хватало энергии на быстрые, крутые меры. В горкоме рудником занимался Верховенский — он пропадал на руднике целыми сутками, подталкивал нерешительного Ружанского, прямо вмешивался в его распоряжения, проводил совещание за совещанием и каждый вечер, докладывая Семенову, обещал то сдвиг, то поворот, то перелом, но ничего не мог добиться. Семенов считал ответственным за срыв плана на руднике Верховенского.

— Положение тяжелое, — подтвердил Семенов Чибисову и гневно сказал Верховенскому: — Не знаю, как тебе, Александр Степанович, а мне стыдно. Столько разговоров, толкотни всякой, а дела не видно. Сергей Иванович, — он кивнул на Ружанского, — совсем зашился, а ты помочь не можешь. Неужели не умеете поднимать людей на борьбу за план? Смотри, теперь я в горкоме не слезу с тебя, ни минуты не дам сидеть в кабинете. Твое дело зажигать людей, а в бюрократы записываться тебе рано.

— Да ведь делаем все что можем, — оправдывался смущенный Верховенский. — Я уже докладывал на бюро горкома: рудари работают со страшным напряжением, сейчас нас держит механический завод — нужно перестроить и рационализировать работу наших механиков. — Он помолчал и осторожно добавил — он знал, что рассердит Семенова, но перед Чибисовым ему не хотелось скрывать своих мыслей: — Никакое соревнование у рударей, никакие хорошие слова не помогут, если двадцать три экскаватора простаивают половину рабочего времени из-за отсутствия деталей.

— Прячешься за ширму объективных причин, Александр Степанович, — безжалостно определил Семенов. — Слыхал такое уже не раз. Бил, быо и бить буду за такие кислосладкие оправдания. Не тебе это говорить и не мне слушать. — И, внутренне довольный неумным замечанием Верховенского — оно давало ему возможность ясно показать стиль своей работы, неизменно приносивший, как он считал, успех за успехом, Семенов громко и презрительно сказал Чибисову: — Вот всегда так наши молодые техники — спроси их, почему предприятие в прорыве, они тебе и детали экскаватора, и трансформаторы, и кабели — все перечислят, а о человеке не вспомнят. А между прочим человек — суть дела. Пять лет работали экскаваторы, и ничего, тянули, а сейчас вдруг простаивают. Работу с людьми ослабили, дорогие товарищи, соревнование в загоне, организация труда хромает, энтузиазм пропал — здесь корень зла. Вот кончатся выборы, я сам покажу тебе, как надо поднимать массы на борьбу и добиваться перелома.

— Механическим заводом заняться тоже не мешает, — посоветовал Чибисов. — Нарекания на него со всех сторон.

— С этим не спорю, — согласился Семенов. — На первое же заседание бюро вызовем механиков, это у меня уже намечено. — Он с угрюмой насмешливостью посмотрел на Ружанского. — Ну, а товарищей из технических отделов все-таки потревожим: пусть они на недельку оторвутся от своих высокоценных изысканий и включатся в конкретную работенку по плану.

Ружанский почувствовал, что пришел и его черед оправдываться. Он осторожно заметил:

— На это дело Марков санкции не даст. Сейчас самое важное — пустить полностью на открытых разработках все экскаваторы и подтолкнуть министерство машиностроения, чтоб оно скорей изготовило для нас три горнопроходческих комбайна.

Семенов сердито покосился на Ружанского, но ничего не сказал — время было идти в зал.

А затем грянула неожиданность. Шадрин называл количество голосов, поданных за каждого кандидата. Семенов, не вслушиваясь особенно в его скрипучий, неприятный голос, механически отмечал в уме эти цифры: Верховенский — 127, Марков — 131, Ружанский — 81, Лазарев — 142. Когда Шадрин, запнувшись, проговорил: Семенов — 41, делегаты замерли: шепоты, шорохи, покашливания, шарканье ног, скрип стульев — все сразу оборвалось. Голос у Шадрина был тихий, он еще приглушил его запинаясь, но эта цифра — сорок один — отчетливо проплыла в зале, словно ее проговорили намеренно громко и торжественно. Кровь жарко бросилась в лицо Семенову, в ушах тяжело зашумело. Шадрин торопливо, глотая слова и путаясь, читал список избранных в горком — в нем были почти все, намеченные Семеновым и утвержденные на бюро, но самого Семенова не было. И когда Шадрин кончил чтение списка, на зал снова навалилась густая тишина — даже жидкие аплодисменты, раздавшиеся приветствием новому составу горкома, не могли разорвать эту тяжелую, гнетущую тишину. И в ней одинокий, срывающийся голос Семенова был жалок и слаб, как голос путника, бредущего в пустыне.

— Что же, товарищи, объявляю на этом партийную конференцию закрытой, — сказал Семенов.

— Что ты, что ты, Василий Петрович! — громко, испуганно зашептал сидевший рядом в президиуме Ружанский. — Шадрину еще читать состав ревизионной комиссии.

— Да, простите!.. — поспешно поправился Семенов. И, еще более путаясь и теряясь, чувствуя, что уже все замечают и багровое пылание его щек, и дрожь в его голосе, и его трясущиеся руки, он проговорил: — Слово имеет товарищ Шадрин! — Объявив это, он с острой болью ощутил, что совсем потерялся: говорить так не следовало, слово Шадрину было предоставлено раньше, он прочел один список и, ожидая конца аплодисментов, раскрывал второй, когда Семенов неожиданно закрыл конференцию, — следовательно, нужно было только сказать: «Продолжайте, товарищ Шадрин!»

Как только Шадриным была названа последняя фамилия, в зале сразу все зашумело и задвигалось — люди, не ожидая вторичного официального закрытия конференции, поспешно вставали и молчаливо уходили, — так уходят от места, где произошло важное, необходимое, потребовавшее больших усилий, но неприятное и тяжелое событие.

Чибисов, встряхивая руку Семенова, сказал серьезно и быстро:

— Понимаю твое состояние, Василий Петрович, мне самому — как снег на голову. Сейчас ничего не будем, а завтра встретимся — поговорим.

Он поспешно отошел, словно боялся неуместных сейчас длинных разговоров. И так как сам он был человек живой и впечатлительный и легко переходил от гнева к смеху и от ласки к ярости, то уже через несколько минут его серьезное настроение сменилось насмешливым удивлением. Семенов, молчаливо шагавший за ним следом, слышал, как Чибисов сказал Ружанскому — в голосе его смешивались неодобрение и уважение:

— Ну и ребята, не часто встретишь таких людей, как ваши! Крайком рекомендует, а им словно с гуся вода. Критиковали открыто, беспощадно и, не оглянувшись, провалили…

2

Шофер Петрович уже ждал у подъезда и привычно ловко распахнул дверцу «зима». Он сказал весело, таким тоном, словно говорил о чем-то несомненном, даже неизбежном:

— Как, Василий Петрович, можно поздравить? Домой сейчас?

Запахнув дверцу, он включил свет и дал газ. Семенов мог не отвечать, но он вдруг с ужасающей ясностью ощутил, что сказать позорную правду о своем провале, вот так просто сказать, наряду с другими словами о том, куда ехать, в котором часу завтра подать машину, он не может. Снова теряясь, глотая слова, мучительно краснея от своей лжи, он пробормотал:

— Все в порядке, Петрович. Езжай домой.

До дома было пятьсот метров, минута езды, и за эту минуту не удалось сосредоточиться ни на одной мысли. Мысли, путаясь и стираясь, летели, как дома, люди и деревья за окном машины. Поспешно выходя, Семенов на ходу бросил, чтобы предотвратить новый мучительный вопрос — куда с утра ехать, в горком или на предприятия:

— Утром не приезжай, понадобишься — сам вызову.

Теперь больше всего он боялся встречи с женой, Лизой. Ему не везло — Лиза, сонная, вышла в прихожую, когда он сбрасывал пальто. Она сказала зевая:

— Я отпустила Настасью Пахомовну на всю ночь, у них там вечеринка в семье, пусть погуляет. Дети спят, еда на столе; захочешь горячего чаю, включи плитку. Как окончилась конференция? Марков больше не выступал? Я так устала, Вася, — Саша три часа не хотел засыпать, все играл в кроватке!

В ее голосе было то же равнодушие уверенности, что и в голосе Петровича, — она, как и тот, как и сам Семенов еще час назад, не сомневалась ни секунды в его избрании. Снимая со стола салфетку, прикрывавшую еду, она повернулась к Семенову спиной. Если он сейчас сообщит жене правду, она резко повернется, ужас и негодование на них, на тех, кто его провалил, исказят ее лицо, и сон и усталость ее сорвет, словно вихрем; она станет плакать, будет говорить, говорить, требовать ответа на вопросы, неясные ему самому. Он сказал: