Двадцать четыре часа - Сергей Снегов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Семенов нетерпеливо и грубо прервал его:
— Не понимаю, Виталий Трифонович, что с тобой произошло за день? Что за язык, совсем непохоже на тебя — допустимо, возможно, объяснимо!.. Да мало ли что на свете допустимо теоретически? Речь идет о практике. Вот я тебя спрашиваю — кому выгодно было меня провалить? Для кого я стал нестерпим, неудобен? Только поставь этот вопрос и сразу получишь ответ, и правильный ответ, не эти твои абстрактные «допустимо», «возможно».
Чибисов ответил не сразу — он думал, что-то вспоминал, что-то сопоставлял.
— Сперва и я так вчера ставил вопрос — от неожиданности. Не забывай, что все это происшествие и меня близко касается, так же близко, как тебя. Я рекомендовал тебя от имени крайкома. С моей рекомендацией не посчитались — тем самым выразили недоверие и мне. И первая мысль — из-за каких-то личных выгод провалили хорошего человека, в которого ты веришь, создали склоку, беспринципную и грязную, и в интересах склоки принесли в жертву твоего кандидата, кандидата крайкома.
— Правильно! — воскликнул Семенов. — Вот это ты правильно говоришь, Виталий Трифонович! А раз так, надо дать по рукам всем тем, кто разводит склоку, чтобы впредь не повадно было.
Чибисов, невесело усмехаясь, покачал головой.
— Я же сказал тебе, Василий Петрович, это первая мысль была, самая горячая. А если трезво судить — все личное надо отбросить, посмотреть на дело с принципиальной стороны. Поэтому я и разъезжал сегодня, беседовал с людьми. И вывод мой таков: не в склоке дело, не в личных твоих дрязгах с Марковым. Конечно, все это сыграло какую-то роль, но суть в другом, в более глубоких причинах — масса партийная тебя провалила. Сейчас мне совершенно ясно, что ты оторвался от партийных масс, не вожак им, пошел против них. Ты вот все на группку Маркова валишь, а дело в самом тебе. И я прямо говорю — большой своей виной, виной крайкома считаю, что не заметили мы этого всего раньше и своей рекомендацией тоже в какой-то степени пошли против масс.
Семенов сидел подавленный. Он хорошо знал Чибисова — тот слов на ветер не бросал. Если сейчас он отказывается от своей рекомендации, значит, он искренно верит, что это правильно. И дело было не в трудностях борьбы, которую хотел начать Семенов и поддержать которую Чибисов отказывался, — Чибисов трудностей не боялся, это Семенов тоже знал, — а в том, что он считал эту борьбу неправильной. Горечь и возмущение охватили Семенова, он с гневом бросил Чибисову в лицо:
— Значит, и ты отвертываешься, Виталий Трифонович? Стоило десятку карьеристов и прихлебателей Маркова кинуть в меня камень, как все пугаются и кричат: «Семенов переменился, Семенов негоден!» А, может, это вы переменились, а не я? Вчера ты меня расписывал — энергичный, исполнительный, решительный, много всякого наговорил. А сегодня — оторвался от масс, не вожак. А я и вчера и сегодня все тот же — вот гляди, ничего не изменилось. Откуда же у тебя такая перемена?
— Знал, что задашь этот вопрос, — спокойно возразил Чибисов. — Знал потому, что сам этот вопрос себе задавал. И ответ на него имею. Почти все, что относится к твоим личным качествам — энергия, настойчивость, исполнительность и прочее, — все это правильно было мною указано, не откажусь и сейчас. Больше скажу — среди других наших секретарей ты именно и выделяешься своей энергией и исполнительностью, все директивы крайкома ты выполнял. Но наш взгляд на тебя — это взгляд сверху, а он бывает иногда односторонний. Если смотреть сверху, вид у тебя хороший. А вот низы видят многое иначе, и это мы узнали только сейчас, что, конечно, нам в заслугу поставить нельзя. Знаешь, как тебя характеризуют люди в частном разговоре? Глушитель инициативы, вельможа, грубиян, не умеет обращаться с людьми. Отзывы неважные, сам понимаешь.
Семенов вскочил с кресла, как ужаленный.
— Это я-то не умею работать с людьми? — закричал он, ожесточенно защищая себя. — Это я бюрократ и вельможа? А я тебя спрошу — есть ли другой партийный работник здесь, в Рудном, который так знал бы всех людей, как знаю их я? Есть ли другой человек, который так умел бы поднять людей, вдохнуть в них энергию, повести в бой за план, за директивы, за решения партии? И разве вы в крайкоме не отмечали это всегда? Что же ты молчишь, Виталий Трифонович? Или сегодня, после моего провала, признавать это уже неудобно? Не подходит под ярлычок, который на меня наклеиваешь?
Он с вызовом, с гневом ждал ответа. Он видел, что Чибисов смущен и не находит слов для возражений, и в самом деле, слова Чибисова, когда он, наконец, заговорил, выдавали растерянность:
— Сложное ты, Василий Петрович, явление, меньше всего под ярлычки подходишь. Все, что ты сказал, правда — так мне и раньше всегда казалось, так и сегодня кажется. Но не верить всем людям, с которыми беседовал, не имею права. Многое еще мне самому не ясно, до конца разобраться пока не сумел. Слишком все это неожиданно, требуется время, чтоб осмыслить. Но главное понимаю ясно и снова повторю — от масс партийных ты оторвался, в этом корень зла — не улавливаешь ты их новых стремлений и требований.
Семенов сердито отвернулся от Чибисова. Он терял интерес к разговору. Он знал, что все слова теперь напрасны — Чибисов своего нового мнения не изменит. Чибисов, угадывая его состояние, проговорил более мягко:
— Шел к тебе выкладывать всякие неприятности — анализировать, доискиваться причин. Много неприятного уже высказал. А сейчас не в укор тебе, а просто так — мыслями своими хочу поделиться. Ведь такая же история, что с тобой случилась, и со мной происходила.
Семенов с недоумением посмотрел на него.
— Я имею в виду ощущение отрыва от масс. Знаешь, последняя моя стройка — гидроэлектростанция на юге, та самая, за которую дали мне эту Звезду. Было у нас там трудное время — зимой образовался затор, экскаваторы нормы не дают, землесосный снаряд, тогдашняя новинка наша, отстает, бетонный завод капризничает, ну, и самое главное — непорядки с подвозом материалов и продовольствия. Посовещались мы с парторгом и решили поставить на рабочем собрании мой доклад — поднимать дух. В докладе я по шаблону нажимаю на общие вопросы — значение нашего строительства для страны, труд — дело почетное, обещаю высокие награды, говорю, что улучшим еду, самодеятельность организуем, стенгазеты оживим и всякое такое прочее. Говорю и чувствую: не доходят мои слова, нет контакта с людьми — горящих глаз, ответного шума на каждое крепкое словцо, восклицаний, реплик. В перерыве парторг меня поздравляет, а я недоволен. Очень скверное это состояние, признаюсь прямо, — будто в пустоту проповедую.
Семенов угрюмо и невнимательно слушал Чибисова — он думал о своих делах.
— После перерыва начинаю отвечать на вопросы, и тут меня сразу ошарашило — все вопросы как раз о том самом, о чем я умолчал. Ни одного слова о стенгазетах, еде, наградах, а все деловые, технические вопросы: почему норма запчастей мала, нет цемента, тросы плохого качества, нет третьей смены на мехзаводе, мала мощность электростанции и прочее. В первый момент не поверил: что это, рабочее собрание или совещание инженерно-технических работников? А потом ринулся напролом — говорю так, как на коллегии в министерстве стал бы докладывать. И вижу, зал словно преображается, все глаза на меня, шум, оживление, смех, прежнего равнодушия — ни капли. И уже знаю: доклад был чепуха, накачка, а вот эти вопросы и отпеты на них — настоящее. Пришел я домой и растерялся — что же это такое, выходит, недооценил я нашего рабочего, думал, он проще меня, а он вовсе не такой, он властно требует — делись всем, чем сам страдаешь, вместе подумаем, как справиться. Поверить в это было трудно, застрял у меня в голове образ рабочего первых наших пятилеток с его двумя-четырьмя классами образования. Специально стал проверять свое впечатление — дал кадровикам задание подготовить справку о возрасте и образовании рабочих ведущих профессий и пошел по баракам и палаткам — знакомиться с бытом.
Семенов с упреком посмотрел на Чибисова. Он словно говорил ему этим взглядом — все это интересно, но мне сейчас не до того, у меня горе, нужно срочно что-то предпринять, а не вести отвлеченные разговоры. Но Чибисов, преследуя какую-то свою цель, сделал вид, что не понял этого ясного взгляда, и продолжал:
— И вот по справке получилось, что на моей стройке средний возраст рабочих ведущих профессий — двадцать семь лет, а среднее образование — восемь классов. Ты это представляешь? Мне рабочий рисовался таким, каким он был лет двадцать назад, когда нынешний рабочий еще в прятки играл, А теперь он вырос, почти что среднее образование имеет, всю жизнь свою при советской власти прожил, культурен, у него запросы большие, а я к нему по старинке с накачкой, примитивом — стенгазета, улучшение еды, самодеятельность… Ты меня не пойми плохо: и стенгазета, и еда, и самодеятельность — все это нужно, да ведь этим не ограничишь интересы рабочего. И взгляд его шире, и культура выше, и технические знания глубже, чем я это представлял, он требует нового к себе уважения — дай ему это уважение. И вот с той поры, как я это понял, я и датирую начало перелома на стройке. Снова нашел я потерянный контакт с массами, и дело у меня пошло. Конечно, от многих старых привычек пришлось отказаться, вначале было трудно, но ничего — главное, знал: правильно это.