Карнавал судьбы - Кристиан Гарсен

Конечно, это убеждение было таким же эфемерным, как породившее его забытье. Я не писал уже около трех лет, со времени путешествия в Китай, — точнее, решение больше не писать было принято как раз перед отъездом в Китай — хотя никакой причинной связи между этими двумя событиями, на мой взгляд, быть не может. Несколько лет назад я, да, писал и даже публиковал стихи и рассказы, но в один прекрасный день осознал тщету и пустоту всего этого, решил воздерживаться от писательства, если только не почувствую неодолимую тягу к нему — чего с тех пор не случалось. В результате я, ощущая странное самодовольство, присоединился к славной компании, которую Энрике Вила-Матас называет «писателями-отказниками» или «писателями Отречения»: алхимики Отказа, дальние родственники Бартлби с его знаменитой фразой I would prefer not to («Предпочел бы не»)[2]. Я был счастлив представлять себя в обществе Рембо[3], Сэлинджера[4], Роберта Вальзера[5], Хуана Рульфо[6]. Различие между нами, очевидно, в том, что им хватило мудрости написать по паре небольших, но влиятельных книг, а затем умолкнуть.

Мне часто об этом говорила Марьяна, и в ее словах, должен признать, было зерно горькой правды. «Ты страдаешь типично французским пороком, — добавляла она иногда, — ты не способен принять романическую условность, но в то же время воображаешь, что рассказывать историю — это везти читателя на своем корабле, хотя сами же французы любят говорить: „Не рассказывайте мне сказки!“. Но это ведь глупо! На мой взгляд, не прожитые автором лично истории не могут стать литературой, и обманывать читателя — значит, принуждать его думать, что говоришь правду, потому что якобы сам все это пережил. Действительность бывает только раз, она не повторяется, — говорила Марьяна, — и когда кто-нибудь заявляет, что рассказывает все как было, он лжет. Пережитые события нельзя пересказать, если их не приукрасить. Самая честная автобиография, все эти распахнутые души, даже совершенно непристойные исповеди — не более чем мастеровитый вымысел. Но с другой стороны, — продолжала она, — не существует и чистого полета фантазии. Даже в самых невероятных историях можно найти проблески правды — прежде всего, это маленькие личные географии, сиюминутные проекции умственного рельефа авторов в пространстве языка, а сами рассказанные истории — всего лишь подпорки для этих проекций. Вот почему я продолжаю считать, что твоя неуверенность в себе — путь в никуда», — заключила Марьяна.

Возможно, она была права. Во всяком случае, книга-нора не отпускала меня. С некоторым смущением я признавался себе, что эта книга глубже, чем сейчас можно понять, и что она представляет собой более реальную часть меня самого, чем та, которую я изо дня в день позволяю увидеть внешнему миру. Уверенность, что тот сон не был случайным и беспричинным, почему-то подняла мне настроение на весь остаток дня.

На следующую ночь меня посетило другое сновидение, краткий картографический сон: я готовлюсь к путешествию на несколько недель куда-то в сибирскую тайгу, где, в частности, должен пройти берегом длинной неведомой реки в поисках ее истока. Тщательно выбираю гетры и снегоступы, потом кто-то разворачивает передо мной карту местности, куда я должен отправиться. Следуя взглядом по карте за причудливыми извивами реки, чувствую растущее возбуждение от громады девственных заснеженных пространств, которые мне предстоит истоптать вдоль и поперек. Проснулся я в полном восторге, совершенно убежденным, что это сновидение и предыдущее, о норе, говорят примерно об одном и том же.

Глава 2

В поисках пропавших без вести

Можно также сказать, все началось со звонка в мою дверь спустя пару дней. Это был не почтальон, как я подумал (почтовый ящик у меня крошечный, так что почтальону зачастую приходится подниматься ко мне, чтобы лично вручить толстые письма, когда те не пролазят в щель), а пожилая женщина небольшого роста, которую, мне смутно показалось, я где-то уже видел. Одета она была в пальто и шляпу, хотя день тогда стоял жаркий. Я уж собирался вежливо сказать ей, что близящийся конец света меня не интересует, и воскрешение кого бы то ни было тоже (особенно, мое собственное), как она объявила, что должна передать мне очень важную весть.

— Меня зовут Шошана Стивенс. Могу я войти? — спросила она со сладчайшей улыбкой. Голос у нее был чуть слышный. Красивые серые глаза, очень бледная кожа, небесно-голубая шляпа. Упомянуть пальто мышиного оттенка — и беглый портрет в две краски почти готов.

Я продолжал стоять на пороге, не прогоняя ее, но и не приглашая зайти. Женщина настаивала тем же вкрадчивым голосом:

— Это касается вашего отца.

Я качнул головой в знак отрицания.

— Мой отец умер сорок лет назад, даже больше. Наверное, ошиблись адресом. Кто вам нужен?

— Мне хотелось бы поговорить именно с вами, месье Трамонти. Ведь это вашим отцом был Алессандро Трамонти?

Я не сдвинулся с места. В первый раз мне повстречался человек, знавший моего отца или якобы знавший его. Тем более здесь, в Марселе, где его ноги даже не было. Детство отца прошло во Флоренции, юность в Лионе, женился он в Шамони, там же и умер, когда мне еще не было двух лет. Кто же она, эта Шошана Стивенс? Имя-то какое странное. Однако лицо показалось смутно знакомым.

— Да, это мой отец. Вы в свое время были с ним знакомы?

— В некотором роде. Все обстоит немного сложнее. Как раз об этом мне и хотелось бы поговорить. Вы позволите?.. — она кивнула подбородком вглубь квартиры.

Я сделал шаг в сторону, чтобы она могла войти.

Можно также сказать, что именно там все на самом деле и началось, в этом легком смещении тела, в чуть заметном разломе между тем, как я должен был поступить — вежливо ее выпроводить — и шагом, который я тогда сделал.

Этот простой жест, — сказал я позже Марьяне, — мое отступление всего на несколько сантиметров, чтобы пропустить ее внутрь, сразу же породило ощущение дискомфорта, будто бы я вдруг стал посторонним для себя самого. Ощущение, скажем, странное, для меня не привычное. И что важно, странным то ощущение мне показалось уже в тот самый момент. Я никогда прежде не видел эту даму, мне нечего было ей сказать, да и слушать, что она наплетет, настоящего желания не было, и все же позволил ей войти. Словно бы смотрел со стороны на себя, пропускающего ее внутрь, и слышал тихий голос: «Что ж ты делаешь-то?».

С робкой улыбкой на губах она прошла между мной и дверью. Остановилась