Мне приснилась война - Роберта Каган

заменить. Я тревожусь лишь о моих детях. Хашем, пусть они забирают серебро. Но умоляю, сделай так, чтобы они пощадили моих девочек».

Пани Сорцески, старая вдова из дома за углом, с криками извивалась на земле – один из солдат бил ее кулаками и своим сапогом. Кровь стекала с ее лица в дорожную пыль. Наоми отвела взгляд. Невозможно было смотреть, как мучают старуху, но и помочь ей она ничем не могла.

Блюма поглядела на мать, потом пальцем указала на пани Сорцески.

– У нее нос и губы в крови, – сказала девочка. – Она старая и больная. Если этот человек продолжит ее бить, она умрет.

Наоми крепко обхватила Блюму руками и притянула к себе, чтобы та не смотрела на истекающую кровью соседку.

– Не смотри, – шепнула она. – Не надо.

Потом солдат, ударивший Наоми несколько минут назад, точно так же пнул прикладом ружья сестру Блюмы, Перл.

– Не трожь мою сестру! – Блюма угрожающе уперлась ручками в бока. Наоми попыталась удержать дочь, посадить на землю, но Блюма ее оттолкнула.

«Она всегда была такой смелой! О, Блюма, зачем ты это сказала!» – подумала Наоми, отчаянно пытаясь удержать дочь около себя. Но солдат разозлился. Он ударил Блюму по лицу. Ее голова запрокинулась, как у тряпичной куклы. Он был высокий, сильный мужчина, а она всего лишь храбрая маленькая девочка. Отнюдь не соперник ему. Он снова ее ударил. На этот раз от удара Блюма упала на землю. Ее платьице задралось, а из носа потекла кровь. Шошана, старшая из дочерей Наоми, бросилась к ней и подхватила Блюму, подняв с земли одной рукой. Она прижала сестренку к себе изо всех сил.

– Молчи! – шепнула ей Шошана. – Ничего не говори.

Кровь Блюмы испачкала красным перед ее платья.

– Быстро в грузовик, а то я вас всех перестреляю! Вы, свиньи! Не испытывайте мое терпение!

– Прошу, умоляю вас, возьмите только меня. Но не моих детей. Прошу, не моих детей. Они еще совсем маленькие. От них вам не будет никакой пользы – ни вам, ни кому-то другому! – У Наоми по лицу катились слезы.

– А ну молчать, грязная еврейка! Садитесь в грузовик, вы все! – крикнул солдат остальным жителям деревни, выстроившимся под прицелом автоматов.

– Слишком медленно! – крикнул другой солдат, подталкивая их дулом своей винтовки.

Пока соседи забирались в грузовик, Наоми продолжала умолять:

– Только не моих девочек! Прошу, оставьте моих девочек!

Она плакала и кричала, но солдаты не обращали на нее внимания. Они были слишком заняты погрузкой. Кровь текла из носа Блюмы на платье. Перл поддерживала ее с одной стороны, Шошана – с другой.

Потом солдат сделал что-то странное и неожиданное. Он выскочил из кузова грузовика, стащив с собой и Наоми. Со смехом он толкнул ее на землю. Она упала и сильно ударилась. Воздух как будто высосали у нее из груди, и мгновение она не могла вдохнуть. Она пыталась кричать, пыталась просить, но слова не шли у нее изо рта. Ее лицо было в грязи, смешанной со слезами. Тут солдат посмотрел ей прямо в глаза. Она поняла, что это бессердечный человек, у которого нет совсем никаких чувств. Солдат улыбнулся ей – от улыбки у нее по спине побежал холод, и она поежилась. В следующий миг солдат дал водителю сигнал заводить мотор.

К Наоми вернулся дар речи, и она снова начала умолять. Мотор уже работал.

– Нет, прощу, пощадите! Делайте что хотите со мной, но не забирайте моих девочек. Только не без меня. Прошу, не увозите от меня моих детей. Заберите все, заберите что угодно, даже мою жизнь, только не моих детей! – слова застряли у нее в горле. – Заберите меня… меня…

Никто не слушал, как Наоми умоляет, сидя в грязи. Грузовик набирал скорость. Наоми увидела лицо Перл. Та смотрела прямо на мать. Наоми вскочила на ноги и бросилась бежать за грузовиком. Догнать его было невозможно. Она споткнулась о камень и растянулась на дороге. Что-то оцарапало ей лицо, но она не почувствовала боли. Ее сердце отчаянно колотилось, пока грузовик растворялся вдали, оставляя ее в одиночестве. Лежа в пыли, она рыдала. Платье и земля рядом с ней были красными от крови.

Глава 1

– Наоми! Открой глаза! – Ее муж, Хершель, сидел на постели и тряс ее. Он продолжал трясти, пока она полностью не проснулась. – Тебе снился кошмар, – сказал он. – Ты кричала.

Три дочери Наоми услышали ее крики и прибежали к родителям в спальню.

– Мама, что с тобой? – спросила Шошана, садясь на край кровати и обнимая Наоми.

Наоми не отвечала. Перед ее глазами стояли приснившиеся ужасы. Она начала хватать дочерей за руки. Слезы лились по ее щекам, пока она возносила благодарственную молитву. Она была так благодарна, что это только страшный сон! «Мои девочки в безопасности. Рядом со мной». В лунном свете, пробивавшемся в комнату, Шошана увидела, что лоб матери в поту. Она осторожно вытерла его подолом своей ночной рубашки.

– Мама, мама… – Шошана вздохнула, поежившись, и сжала руку матери.

– Все хорошо. Со мной все хорошо, – с трудом выговорила Наоми. Потом по очереди крепко обняла всех трех дочерей. Она изо всех сил старалась унять дрожь, чтобы не пугать их. – Простите, что разбудила вас.

– Идите спать, дети. Это был просто сон. С вашей матерью все в порядке, – сказал их неизменно практичный отец. – Вам надо выспаться.

– С тобой точно все хорошо, мама? – спросила Перл.

– С мамой все в порядке, – повторил Хершель. – Идите спать, все трое.

Блюма держалась за руку матери.

Шошана вгляделась в лицо Наоми.

– Мам, ты уверена, что все хорошо? – спросила она.

– Ну конечно, все нормально. Послушайтесь отца – идите ложиться.

Шошана взяла сестер за руки и увела к ним в комнату.

После того как девочки вышли, Наоми повернулась к мужу и сказала:

– Мне приснился ужасный сон. Хотелось бы знать, что он означает!

– Ничего. Знаю, ты думаешь, что твои сны вещие, но можешь мне поверить, это просто кошмар. Мне тоже порой снятся кошмары, но все проходит, как только встанет солнце, – сказал он, неловко похлопав ее по спине.

Ему всегда было трудно выражать свои чувства. Хершель был человеком практическим. Хоть он и изучал Тору, когда был маленьким, как это полагалось, делал он это только для того, чтобы пройти бар-мицву[3] в тринадцать лет. Хершель мало задумывался о чем-то, помимо материального мира. Хотя открыто он этого не говорил, в душе он ставил под сомнение существование Бога. Но он