Милли Водович - Настасья Ругани

два счета по топкому склону канавы. Руки у Млики – цепкие лапы, ноги – палки, она своя в самой непроходимой чаще. В ней течет не кровь, а древесный сок. В его же венах – только кровь и страх. Алмаз дрожит, вырывает пучками траву, ища опоры. Представляет грязь под ногтями, черную отвратительную каемку, и ему мерзко от собственного поражения. «Я посмешище». Но Алмаз не сдается. Он отгоняет кружащихся вокруг него насекомых, несколько раз чуть не падает навзничь. Дуглас ухахатывается, глядя, до чего же он неуклюжий.

Милли плевать на костлявую ведьму, на братьев, родного и двоюродного. Гнев пожрал их. Он поглотил все, кроме Свана Купера. От его спокойного раскатистого смеха хочется кусать до крови. Сван стоит к ней спиной и аплодирует, любуясь зрелищем. Это уж слишком. Милли срывается не думая. Она бежит, будто Дуглас с братом гонятся за ней по пятам. И со звериным воем вдруг прыгает. Ноги отрываются от земли, тело со всей силы врезается в Свана Купера, и оба они летят вниз на мокрые, острые камни. Под Милли раздается хруст, она откатывается в сторону, замочив бок в илистом ручье. Но вот она уже на ногах, готовая ко всему.

Она смотрит на Свана, плашмя лежащего на гальке. Его розовеющий крепкий затылок похож на выкинутую на берег мертвую форель. Ноги расслаблены. Этот мирно лежащий доспех чужд пейзажу.

Тарек подходит к Алмазу и Дугласу, к грязной кромке канавы. Он мертв? – думают они про себя, но пока не готовы услышать ответ. Потому что никто из них еще не переживал такого кристально ясного мига, в такой чистейшей тишине, – похожего на то, каким они представляют конец, и все, что за ним. Призрачное «не-здесь». Мир как будто замер на кромке вопросительного знака. Время остановилось. Кресла-качалки не скрипят на верандах далеких утомленных домов. Смолк вой бродячих собак. Птичий писк. Даже простыни на веревках не зашуршат под жарким ветром. Правое запястье исполина так странно вывернуто, что тревожно, почему он не кричит от боли. Кровь на камне явно вытекла из него. Тишина длится, электризуется. Дуглас стряхивает чары и достает нож. Сталь лезвия дрожит. Вот она, кожа. Рука тянется.

Вдруг Сван Купер кашляет, потом хрипит. Шатаясь, он сперва поднимается на четвереньки, а затем умудряется сесть, держась онемевшими руками за голову. Пейзаж оживает. Природа выдохнула. Дуглас в один прыжок оказывается рядом с другом. Тот что-то говорит, возможно, рычит. Милли трудно сказать. Она слышит лишь, как лихорадочно бьется в горле ее растопыренное сердце. Адреналин всюду – в ней, вокруг. Она впервые в жизни осознает могущество своего тела, и это чудо. Она маленькая, худая, но ее инстинкты – целый лес. В ней раскинулись вековые деревья, вышли на охоту победоносные волки. Нужен лишь порыв. Подняв кулаки, Милли стоит и ждет ответного удара. Она готова к бою.

Однако враг сидит в замешательстве. Он удивлен, что нападавшим оказалась девчушка с мягким лицом, со щеками, как будто из ваты. Сван не смог бы объяснить, почему, несмотря на боль, проникшую всюду, вплоть до мочек ушей, в воздухе разлито что-то елейное. Он забывает про пистолет, который выпал у него из кармана и лежит невдалеке за камнями.

Вдруг, освобожденный от всего, Сван Купер улыбается девочке. Теплой полуулыбкой – такой деликатес он преподносит обычно одной лишь матери, в те дни, когда ей особенно плохо.

Мать… он не будет думать о ней. Он похоронит эти мысли под револьверными выстрелами, открытыми ранами.

– Ты мне руку сломала, – сообщает Сван медленно, из-за саднящей челюсти.

И сплевывает натекшую в рот кровь.

– И нос, – прибавляет Милли не думая.

Сван Купер смеется. Переливами, похожими на припев, который хочется подхватить. Несмотря на страх и горечь, Милли упивается этим деликатесом: держащимся за руки смехом.

Она ослабляет бдительность.

Дуглас подходит к ней. Он не понимает их дружеской беседы. С такими людьми не говорят: их опускают, толкают, запугивают, показывают, что им здесь не место. Это основа основ, извечная. «Иначе заржавеешь» – как сказал бы ему брат. И вот он держит перед собой нож, готовый ударить Милли, но Сван Купер вдруг поднимает здоровую безоружную руку. Дуглас замирает: приказ главного.

Сван Купер показывает пальцем на Алмаза с Тареком, привычно оцепеневших.

– Братья, родной и двоюродный, – отвечает Милли, избавляя его от вопроса.

Сван кивает, потом долго разглядывает необычное явление: ноги в больших резиновых сапогах; расцарапанные коленки; полосатые шорты едва выглядывают из-под длинной футболки в катышках, с гербом Бёрдтаунского лицея – как видно, наследство от брата; потом – шея не толще березовой ветки; густые прямые волосы неистовой черноты, коротко и криво остриженные, совсем как и у тех двоих трусов; и картонная корона на голове.

Странное маленькое существо лет двенадцати.

Все это время Милли старается скрыть свое счастье. Никто никогда не смотрел на нее так, будто она – целый неведомый мир. До этого парня-доспеха она была дочерью и сестрой. И даже если хотела быть целым миром, все равно застревала в рамке привычного взгляда родных. Но скоро привычные глаза, смотревшие на нее с самого детства, увидят, на что она способна. Да, она может быть всем; ирисом и баобабом; ниндзей; великим открытием; золотом и королевой; барабанщицей и кумиром; театром теней; шелком и бумагой; львом и приключением. Милли станет тысячей сокровищ. И будет изобретать себя бесконечно. Но чтобы не растерять проснувшиеся в ней благодаря Свану возможности, она накрывает их крышкой и молчит. «Бесконечность, она моя».

Сван Купер улыбается шире, видя, как порозовели у девчушки скулы. Ему нравится ее бархатистая кожа цвета корицы. На минуту он исчезает в ее карих глазах, лукавых и мягких, с каймой густых черных ресниц, как у его матери. У его матери. Черт, он же поклялся не думать о ней сегодня! О ее усталости, бледности, о поездках в больницу и назад. Но он уже видит ее под одеялами, как она дрожит от холода на раскаленной веранде. Только кровь, много крови, зальет эти белесые мысли. Сван кроет матом ясное небо, он вернулся к войне, подальше от стоящего перед ним явления. Дуглас присел рядом и осматривает сломанную руку.

– К врачу надо.

– Боль – в голове, – отвечает Сван Купер словами отца.

Сван пытается пошевелить пальцами, чтобы отогнать скомканные воспоминания. Катетер под желтоватой кожей. Таз у кровати. Он все гонит вон. Сосредотачивается на боли, колющей его нервы. Идет за ней до самого ее центра, где нет уже ни имен, ни лиц. Только тело, его собственное, разверстое. Но каждое движение цепляет за собой другие. Снова