Охранитель - Андрей Мартьянов

Вопреки ожиданиям Рауля, фатальных последствий магический экзерсис не вызвал. Наоборот: брат Михаил вдруг проявил неслыханную щедрость, разом решив трудности с жильем и средствами на жизнь.

Своя аптека. Ремесло куда более достойное и любимое, нежели опостылевшая юриспруденция, занятие по душе, а не по обязанности. Это тебе не два турских ливра в год из казны, выплачиваемых адвокату! Голодным не останусь.

Но следует помнить: инквизиция никогда и ничего не делает просто так, из человеколюбия. Тебя купили, Рауль, причем купили легко и изящно, ты даже не заметил…

Хочешь узнать последние новости и сплетни — иди в трактир. Благо, постоялый двор с непритязательным названием «Три утки» являлся не только гостиницей, но и популярным в столице графства питейным заведением. Самый центр города, рукой подать до кафедрала — базилики Сен-Вааст, и Grand Place над которой возвышаются колоссальная набатная башня и резиденция прево в целых три этажа, построенные великим Матье Аррасским, прославившимся своей работой в Праге: собором святого Вита.

Простеца в «Трех утках» не встретишь — дорого. Для сиволапого быдла вполне достаточно вонючих кабаков на окраинах, под городской стеной, а сюда ходит публика чистая. Ближе к огромному очагу устроились четверо совсем молодых министериалов[2] в сине-ало-золотых цветах графа Филиппа — старательно накачиваются вином, но шумят умеренно. Возле окна расположился плотный господин, очевидно из процветающего ремесленного сословия — на медальоне можно разглядеть изображение ножниц и архангела, портновский цех.

Людей мало — среда, не время для отдыха. Да еще и постный день.

— Вернулись? — хозяин посмотрел на Рауля с тенью заинтересованности в глазах. Письмо парижскому гостю приносил доминиканский послушник, следовательно мэтру пришлось навестить монастырь братьев-проповедников. Что он делал у инквизиции? — Откушать желаете?

— Желаю, — уверенно сказал Рауль. — Горячего. На улице мороз, начало мести, к утру жди сугробов.

— Здесь север, мэтр. Артуа край холодный.

…Традиционно содержатель таверны и постоялого двора представляется этаким располневшим добрячком с розовыми пухлыми щечками, солидным брюшком и добродушным нравом. Владелец «Трех уток» был полной противоположностью устоявшемуся образу. Росточком Гозлена из Эрмавиля Господь не обидел, полный туаз, то есть на полторы головы выше Рауля. Плечищи такие, что не в каждую дверь войдешь, шея бычья, могучие узловатые руки покрытые светлыми волосками. Лицо красное и грубое, будто выточенное резцом. На Гозлене куда лучше смотрелись бы кольчуга с латами, чем фартук.

Впрочем, здоровяк вовсе не скрывал, что прежде ходил в сержантах у графа Луи Неверского, два года тому отошедшего в мир иной истинно рыцарской смертью — в битве при Креси. Гозлену посчастливилось отставиться незадолго до столь горестного для Франции события, посему он благополучно избежал английских стрел и мечей, прикупил на сбережения обветшавший дом в Аррасе, отремонтировал, заказал у маляров вывеску с тремя утками и стал респектабельным гильдейским «table d'hote» — «хозяином стола».

Рожей, конечно, Гозлен не вышел — скажем прямо, преотвратная у него рожа, — но дело свое знал крепко и на гостеприимство не скупился. Блох в комнатах умеренно, да и по зиме блохи не самые злые. Кормит до отвала, поит допьяна, а цены с парижскими не сравнить: всего-то два серебряных денье в седмицу. Для Рауля, обремененного недостатком средств, такая щедрость показалась невиданной, но в провинции жизнь всегда была значительно дешевле столичной…

— Кушайте, мэтр, — Гозлен, выказывая уважение к ученому парижанину принес ужин лично, не доверив заботу о постояльце мальчишке из прислуги. Воздвиг на столе глиняное блюдо. — Рыба, наизнатнейшая! Такого судака и у короля в Консьержери не подают!

Рауль хотел было вздохнуть, но сдержался — не хотелось обижать хозяина. Одним судаком в белом вине Гозлен не ограничился: пшенная каша с оливковым маслом и тыквой, моченые яблоки, грибы поджаренные с луком и морковью, ароматные шкварки. Горячий ржаной хлеб. Кувшин с молодым вином прошлого урожая. Здоровая деревенская пища, но порция огромна, четверым не съесть!

— Кушайте, — повторил хозяин. — Вон вы какой тощий, нехорошо это. Гляньте на господ Буари и де Рансара, меньше чем за год откормил, из бледной немочи мужчинами стали!

Гозлен кивнул в сторону бурно спорящих министериалов. Да, на вечно голодных оруженосцев, прикармливающихся от господского стола, не похожи.

— Да вы садитесь, выпейте со мной, — предложил Рауль. Хозяин опустился на скрипнувший под его весом табурет, разлил вино по бронзовым стаканчикам. Подпер кулачищем квадратную челюсть. Голубые фландрийские глаза спокойные-спокойные, как у святого с иконы. — О чем поговаривают в городе?

— О разном, — пожал плечами Гозлен. — Девица Мирейо д’Айет, младшая дочурка старого барона Карла вроде бы понесла вне брака и теперь упрятана в монастырь клариссинок в Пельве от греха подальше, да толку то? Шлюха первостатейная, прямо скажу, кто с ней только не перепихивался. Да вот хотя бы… — трактирщик повернулся к министериалам и рявкнул: — Рансар, слышишь меня? Ты Мирейо из Айета трахал?

— Трахал, — отмахнулся молодой человек в синем шапероне. — Отцепись, у нас разговор!

— Видите? — Гозлен проникновенно взглянул на Рауля. — Но вы же, мэтр, совсем о другом спросить хотели, правильно?

— Ну-у… — чуть смутился Рауль. — Да, правильно. Ваше здоровье… Слышали, что случилось с аптекарем по имени Гийом Пертюи?

— Это который с Иерусалимской улицы?

— Разве их несколько? Гийомов?

— В том-то и дело, что теперь вовсе ни одного. Почему не знаю — знаю. Аптекаря спалили инквизиторы в январе, прямиком на площади Мадлен перед монастырем святого Вааста. Народу пришло поглазеть — не сосчитаешь! За дело, конечно, спалили. Порча на скот, у мельника Жеана две коровы издохли, а сам Жеан весь чирьями покрылся — так и помер к Рождеству. А все потому, что Жеан аптекарю деньги за снадобья не отдал — жадность тоже смертный грех, ничем не лучше колдовства…

— Вы в его доме бывали?

— Жеана-то? Только на мельнице у реки.

— Нет, в доме аптекаря.

— Бывал. Это не его дом, а вдовы Верене. Снимал первый этаж. Вдову инквизиция допросила, сообщничество подозревали, но вины не нашла — отпустили с миром. Однако, вселяться в бывшее жилище еретика никому не позволили, отчего госпожа Верене несет убыток. Вам какой интерес, мэтр?

— Знаете брата Михаила Овернского?

— Преподобного в Аррасе теперь каждый знает, — Гозлен оставался невозмутим, ровно камень, хотя Рауль подозревал, что трактирщик остережется обсуждать личность главы Священного Трибунала. Чревато. — Все-таки верховный инквизитор графства Артуа, важная персона. Не заносчивый, судит по справедливости — где это видано, чтобы инквизиция подозреваемых оправдывала?

— Такое случается, — развел руками Рауль.

— Я, мессир Ознар, за двадцать лет службы у графа Людовика всякое повидал. Совсем мальцом видел как в Париже последних тамплиеров жгли, еще при Филиппе Красивом, да упокоится его душа, — Гозлен небрежно отмахнул крестное знамение открытой ладонью. — Флагелланты в Бургундии, вальденсы в Дофинэ, пикардийские адамиты… Ни одного оправдательного приговора.

— Подразумеваете вдову Верене? — в Рауле проснулся юрист. — Видимо, почтенная женщина привлекалась к процессу как свидетель, а не как обвиняемая, значит и в оправдании смысла нет. Взяли показания, доказывающие вину аптекаря и распрощались!

— Почтенная… — с непонятной интонацией проговорил Гозлен. — Не моё это дело, мэтр, но скажу, что брат Михаил… Кхм… Чересчур добренький.

— Добренький?

— Вы слушайте, слушайте, — медведеподобный владелец «Трех уток» понизил голос и придвинулся ближе к Раулю. — Сами знаете, какие нынче времена — на юге чума, война с Англией… Злое время. А знамения, мессир Ознар — хуже не придумаешь. Живые мертвецы по дорогам ходят, а инквизиция и в ус не дует!

— То есть… — Рауль сдержанно кашлянул. — Что значит «живые мертвецы»?

— Было дело на святого Фому Аквинского, всего десять дней прошло. Вы не местный, не знаете… Деревенщины из Окура, это по дороге на Камбрэ, к югу, как оглашенные в город примчались и сразу к настоятелю собора отцу Фротбальду — со слезами умоляли, чтобы допустил к себе. Тот сразу мужичье в коллегиату доминиканцев отправил… Думаю, монахи хотели всё в тайне сохранить, но Аррас город маленький, что утром известно одному, то и другие к вечеру узнают. Вообразите мэтр: идет по тракту натуральный мертвый труп покойного человека, дергается, один глаз выклеван, рука на сухожилиях висит… А он идет! Шагает! Мычит что-то. Доминиканцы сначала не поверили, потом поехали смотреть.