Ключи от Москвы. Как чай помог получить дворянство, из-за чего поссорились Капулетти и Монтекки старой Москвы, где искать особняк, скрывающий подводное царство - Яна Сорока

У первой ступеньки гребень волны изгибается в импровизированную скамью, над которой всплывает медуза-светильник. Узкие лампочки качаются, напоминая прозрачные щупальца. Мы поднимаемся по лестнице, и медуза перевоплощается в черепаху – сверху светильник похож на панцирь. В углу возвышается трехъярусный витраж с балконом: абстрактный рисунок представляется то морской пеной, то грозовыми тучами, что обрушиваются ливнем, а металлическая ограда закручивается в глаза и уши филина, таинственной ночной птицы. Лестница ведет к холлу второго этажа со световым фонарем и галереей, где арку поддерживает мощная колонна из темно-красного мрамора. На серебристой капители – на верхушке – прекрасные кувшинки переплетаются с чудовищными саламандрами. Будто добро и зло символически спутываются в один клубок. Все в этом мире связано!

Если мы посмотрим вниз, то заметим, как лестница завивается по спирали, словно морская раковина. Это ключ, который помогает раскрыть замысел планировки – ведь комнаты тоже размещаются вокруг лестницы по спирали. Такая линия, похожая на улитку, не только главный мотив декора, но и основной принцип композиции. Гениально, правда?

Мы спускаемся по ступенькам, и рисунок паркета, где будто разливается вода, направляет в столовую. Холл словно перетекает в эту комнату. Гигантское окно почти во всю ширину стены выглядит как рама картины. Оно расширяет пространство за пределы дома и выводит в сад.

Потолок закругляется, как крышка сундука, а стены окружают дубовые панели. Во времена Степана Рябушинского над ними тянулись росписи, закрашенные уже в советское время. Не сохранились и люстра с плафонами-подснежниками, и белый мраморный камин, на котором женщина-бабочка изящно расправляла крылья. Мы идем в соседнюю гостиную, где по резным дверям вьются розы на длинных стеблях с шипами – кажется, стоит дотронуться, и уколешь руку. Лепнина на потолке напоминает затянутое ряской озеро, на поверхности распускаются цветы и высовываются из раковины улитки. В узорной рамке блестит небольшой плафон, расписанный художником Августом Томашки. На фоне ясного неба сияют желтые хризантемы, и еще одна улитка шевелит длинными рожками.

Мы переходим через вестибюль в большой кабинет, и перед нами – зеленый мраморный камин с горкой по эскизам Франца Шехтеля. Комнату оплетают ветви лавра, они проявляются на оконной раме, перекидываются на резные двери и сползают на ручки. Лавровое дерево качается и на витраже. Оно прижимает листья к горе, и ее склоны изгибаются, словно мужчина вытягивает шею и опускает плечи. Человек и природа сливаются в одно целое. Витраж соединяет большой кабинет с малым, где лавр опоясывает стены. Здесь хозяин дома беседовал с деловыми гостями.

Степан Рябушинский, представитель знаменитой династии банкиров и текстильных магнатов, руководил торговой частью семейной фирмы – заведовал складами и магазинами. В 1916 году с братом Сергеем он основал первый в России автомобильный завод «АМО», в советское время переименованный в ЗИЛ. Участок на Малой Никитской улице Степан купил в июне 1900 года, когда ему было двадцать шесть лет, и уже в августе утвердил план особняка. Представьте, архитектор создал проект дома буквально за два месяца! Работы начали в следующем марте, и по документам в августе 1902 года стоял особняк с целым комплексом служб во дворе. По купеческой традиции Степан записал дом на имя жены Анны. Ее комнаты с детскими разместились на втором этаже.

После строительства, в 1904 году, хозяин особняка решил устроить тайную моленную. Он был ревностным старообрядцем, а сторонников этой веры тогда считали раскольниками, поэтому семейную церковь спрятали от посторонних глаз под крышей.

В секретную комнату вела отдельная узкая лестница с вытянутыми ступенчатыми окнами. Шехтель оформил моленную в духе византийского храма с широким куполом. Степана Рябушинского не смутила ни авторская трактовка христианских символов в росписях, ни католическая вера архитектора. Франц Шехтель перешел в православие только во время Первой мировой войны, в разгар антинемецких настроений. Он поменял имя и стал Федором.

Степан собирал древние иконы, не жалея денег на их покупку. Художественные шедевры разыскивали по разным углам империи скупщики. Они часто привозили иконы в плохом состоянии, с поздними наслоениями и утратами, и Рябушинский устроил во флигеле реставрационную мастерскую. Коллекционер мечтал открыть Музей русской иконы в здании, где сейчас работает Китайский культурный центр, но не успел. После революции Степан Рябушинский эмигрировал с семьей в Италию, где управлял суконной фабрикой, изучал старинные иконы и писал статьи, а его необыкновенный особняк переходил из рук в руки. В марте 1918 года туда вселился отдел виз Наркоминдела и хлынул поток иностранцев, которые пытались покинуть страну. В следующем году в дом въехал Госиздат, и там толпились литераторы. Особняк занимал и психоаналитический институт, и детский сад, и ВОКС – Всесоюзное общество культурной связи с заграницей.

В 1931 году дом на Малой Никитской стали готовить к приезду нового хозяина – Максима Горького. Писатель находился в Италии, в Сорренто, и туда дошли слухи, что для него ремонтируют какой-то дворец или храм на берегу Москвы-реки. «Это будет нехорошо не только лично для меня», – писал Горький секретарю. По его словам, это произвело бы отвратительное впечатление на людей, кто, адски работая, обитал в хлевах. Но решение, где жить основоположнику советской литературы, приняли без него. «Какой нелепый дом!» – воскликнул писатель, впервые увидев московскую квартиру. Однако особняк наполнили его вещи, Горький освоился и с головой окунулся в дела. Давайте проведем с ним один день и посмотрим, что изменилось в сказочном доме в стиле модерн.

Писатель просыпался в восемь часов, выпивал два сырых яйца с лимонным соком и чашку кофе, за завтраком бегло просматривал газеты и в девять проходил в кабинет, который некогда принадлежал Степану Рябушинскому. Горький садился за письменный стол, большой, без ящиков, на высоких ножках, изготовленный для него на заказ. Где бы ни жил писатель, стол выглядел одинаково. «Казалось, он возит свою рабочую комнату с собой», – подмечал Самуил Маршак. Утром Горький создавал литературные произведения, и домашние не заглядывали в кабинет, чтобы не потревожить. Но в соседнем вестибюле топтались посетители, шептались, шуршали, хлопали дверью, а поэтому парадный вход закрыли и оставили только черный.

Горький писал от руки – он считал, что стук машинки вредит ритму фразы. В два часа дня он направлялся в столовую, где собиралась на обед вся семья, как когда-то и Рябушинские, правда, в другой атмосфере. К приезду писателя дом