Автобиография большевизма: между спасением и падением - Игал Халфин

отличался явной неопределенностью. Когда стоял вопрос о перевыборах старого оппозиционного бюро, возглавляемого Мининым и Рыбиным, требовалось провести… по всем курсам товарищей, стоявших за большинство… тов. Александров был отнесен к болоту. Нужно к этому еще добавить, что товарищи Васильев, <нрзб> Лобанов утверждают, что тов. Александров тогда был не только болотом и довольно ярым оппозиционером». Сам Александров вспоминал, как той зимой штурмовал твердыни оппозиции на ряде крупных предприятий, следуя прямым директивам Севзапбюро ЦК, но справки товарищей опровергали его версию. Кроме того, Анфалов подмечал: «…оппозиционеры в нашем коллективе… всемерно поддерживают кандидатуру тов. Александрова как при выборах его в организаторы кружка, так и при проведении его в бюро коллектива, в то время когда при голосовании более устойчивых товарищей оппозиционеры или голосуют против, или воздерживаются в большинстве случаев. Это мне дало повод думать, что оппозиционеры распространяют свое влияние на тов. Александрова». Благожелатели Александрова – Мальцева, Ульяновский и Савельев – утверждали, «что Анфалов все врет и его мотивы ни в какой степени не верны», на что тот отвечал: «Тут, кроме демагогии, ничего нет». «При рассмотрении этого вопроса в бюро коллектива, – требовал Анфалов 20 октября, – я прошу поставить меня в известность и дать возможность мне лично участвовать, так как в связи с вышеизложенным вопросом необходимо подчеркнуть другой вопрос (о сокращении числа нормальных взаимоотношений на курсе. – И. Х.), о чем у меня имеются некоторые соображения»[1373].

Герменевтические оценки использовались во внутрикружковых склоках. Так, например, организатор 7‐го кружка Лебедев доносил партбюро 13 октября 1926 года на студента по фамилии Швальбе: «Настоящим сообщаю, что в 7‐м парткружке стоящих на точке зрения новой оппозиции имеется один член кружка тов. Швальбе, который до XIV партсъезда был переизбран. В момент перевыборов и при обсуждении поведения новой оппозиции на XIV партсъезде он воздерживался, мотивируя тем, что он не в курсе дела и не разобрался, несмотря на то, что в период XIV съезда он находился в Москве у родного брата, который являлся в то время личным секретарем Каменева. Швальбе в то время с оппозиционной точки зрения резко не выступал, но и с решениями XIV партсъезда… не был согласен. Потому воздерживался и самодовольно смеялся при всех спорах и разногласиях по вопросам, затронутым на партсъезде. Впоследствии в период всего учебного года Швальбе вел себя очень аккуратно: при разборе решений XIV съезда он не выступал оппозиционно, но часто старался ставить такие вопросы, которые часто задают оппозиционеры, что уж касается голосований, то голосовал за решения съезда и апрельского Пленума ЦК. По возращении с летней практической работы – работал он в Одессе – он привез с собой из Москвы брошюру Ваганяна, рецензию на книгу „История партии“ Ярославского, которую он предлагал некоторым студентам прочесть». Следуя известному двурушническому методу, Швальбе создал ячейку внутри ячейки: «Он предлагал прочесть упомянутую брошюру члену кружка т. Соловьеву, который за последнее время заметно было обособлялся со Швальбе». Затем он попытался овладеть кружком: «В момент последних перевыборов… Швальбе старался отвести мою кандидатуру из состава президиума кружка и выставлял кандидатуру Сальковского, который в период XIV партсъезда на собрании цехячейки в парке им. Смирнова выступал против Бухарина. <…> В момент перевыборов президиума кружка Швальбе, Сальковский и Соловьев выступали вместе, защищая и поддерживая друг друга против мнения большинства кружка». Когда Трепов высказал сомнение «по поводу этой тройки», Швальбе разоблачился и «стал определенно и открыто на сторону оппозиции»: «Он голосует или против решений большинства или воздерживается. При голосовании резолюции по вопросу о внутрипартийном положении он голосовал против, при голосовании резолюции по докладу тов. Кирова он воздержался. На собраниях парткружка Швальбе старается вносить свои отдельные предложения, которые кружком отвергаются. Тогда он пытается вносить поправки и дополнения, которые кружком тоже отвергаются, и за них голосует один Швальбе». Лебедев выражал уверенность, что конкретно Швальбе «влияния на кружок не имеет», но его наблюдательская работа на этом отнюдь не завершалась: «Что уж касается тт. Сальковского и Соловьева, то относительно их есть сомнения, но фактов, которые давали бы возможность определить их принадлежность к оппозиции, не имеется, и приходится их изучать в процессе всей работы и учебы»[1374].

Желающий отмежеваться от оппозиции должен был заявить об этом во всеуслышание[1375]. На партсобрании комвуза 12 января Говорков спрашивал Молотова о соотношении формы и содержания отхода: «Должны ли товарищи, поддержавшие новую оппозицию, открыто заявить о своих ошибках или достаточно только признания необходимости подчинения всем решениям съезда? Я считаю, что большинство должно переубедить нас, а не требовать публичного признания своих ошибок»[1376]. Студенты Бутин и Курдин тут же подали пример, торжественно заявив, что полностью отказываются от точки зрения оппозиции. Курдин даже разоткровенничался: «Когда я был в оппозиции, мне бюро коллектива доверяло, и знаю, что бюро коллектива ставило ставку на срыв общего собрания коллектива от 31 декабря»[1377].

Устного покаяния на партсобраниях было недостаточно – перешедшие на сторону большинства свое раскаяние должны были документально подтвердить[1378]. Сказывалась тогдашняя увлеченность документированием – словам нельзя было доверять, коммунист мог заявить потом, что не говорил чего-то. А вот письменный документ имел совсем другой вес. Направленные в бюро ячейки, а затем в губком, такие тексты ориентировались на взгляд аппарата – составители желали, чтобы их имена были вычтены из официальных реестров оппозиционных душ[1379]. Дело, однако, было не только в галочке. Важен был и сам акт наррации истории падения, автор отторгал от себя падение, преображался, возвращался в лоно партии. В своих заявлениях раскаявшиеся утверждали, что хотя они и имели «сомнения» в декабре, но ко времени завершения работы инициативной группы в университете уже очистились от зиновьевских искусов. Акт отречения от оппозиции описывался через такие понятия, как «отмежевание» или «отрезвление»[1380]. Иногда покаяния казались показными. Про Г. Виникова в одном из списков было указано, что хоть он и присоединился к резолюции, «но в душе недоверчиво относится»[1381]. «Формально подчиняясь партии», говорилось о Тимофеевой, она осталась «ярый, твердый оппозиционер»[1382].

Некоторые заявления были очень лаконичны. Дехтярев сказал коротко: «Я ошибался». Сообщение Кузьмы Чучина было чуть длиннее: «Прежде еще стоял на точке зрения ленинградской организации. Но подробнее и полнее ознакомившись с материалами съезда и обращением съезда к ленинградской организации, убедился, что делал ошибку, в чем теперь признаюсь. Целиком отказываюсь от оппозиции»[1383]. Храмченко А. Е. с первого курса (5‐й кружок) не считал, что его ошибки затрагивали его внутреннюю сущность, воззрения или моральную стойкость.