Автобиография большевизма: между спасением и падением - Игал Халфин

имел право голосовать против резолюции и воздерживаться, где считает нужным. Тов. Ярославского называл непогрешимым папой римским, когда их не допустили на совещание делегатов черноземной полосы, чтобы выслушать ленинградских товарищей, и т. Ярославский сказал, что он может быть вполне беспристрастным». На вопрос, признает ли он «нетактичными» те выражения, которые им употреблялись, Минин ответил, что «кумушками и молодчиками он называл гостей правильно, и стоило так называть, и думает, что такой большой коллектив может знать это».

«Весь доклад был построен на склочных вопросах, – слышал Минин в свой адрес. – Доклад принес большой вред, была сорвана учеба, и теперь оппозиционеры из коллектива говорят, что они защищали оппозицию, потому что завели [в тупик]».

Парижер: Как хотели вы делать доклад – с объективной точки зрения о работе съезда или с целью дискредитировать съезд?

Минин: На вопрос о дискредитации съезда отвечать не буду. Его не следует возбуждать. Я выступал во многих коллективах при членах Политбюро, и за это меня в ЦКК не тащили.

Услышав ответную реплику: «Если не тащили, то потащат-то», Минин попросил внести ее в протокол.

Минин верил в объективность процедуры и требовал регистрации всех нарушений. Он требовал «доследовать дело», просил вызвать Шверника, «которому он говорит на съезде в отношении гостей», и Кирова, «присутствовавшего на втором собрании коллектива, когда он разбил все обвинения». Он даже позволил себе мнение, «что сейчас не стоило созывать столько людей и тратить время из‐за этих выражений». В итоге «за нетактичное антипартийное выступление… принесшее большой вред единству партии» Минину вынесли выговор – легкое наказание, находящее свое объяснение в том, что врачи сочли его нервнобольным[1329].

3. Систематизация инакомыслия

После событий в Ленинграде ЦК предпринял некоторые шаги для консолидации понятия «оппозиция» и ее делигитимации. «Новая оппозиция» была уже некой сущностью, описывалась в единственном числе и считалась недопустимым нарушением партийного единства. Если годом-двумя ранее поддержка Троцкого часто воспринималась как проявление непокладистого характера, то теперь любое слово в защиту ленинградской делегации на съезде стало знаком упадочничества, потери веры в революцию. Потеряв почву под ногами, оппозиция «запуталась» по ряду принципиальных вопросов[1330].

Новые заправилы ленинградской партийной организации считали, что события вокруг XIV партсъезда надо было продумать, проработать на всех партийных уровнях. Выражалась надежда, что разбор заблуждений вождей, как и в случае оппозиции Троцкого, будет способствовать исцелению обманутых и поддавшихся аффекту рядовых партийцев. По мнению ЦК, ленинградские партийные массы были доверчивы: большинство из них присоединилось к оппозиции «под психо-моральным давлением»[1331]. Никто не желал зла, и выздоровление было быстрым. Элементарный доступ к информации возвратил пролетарское чутье Ленинграду[1332]. Наивные коммунисты Ленинграда были уведены в сторону местным начальством, которое навязывало свои взгляды. Сафаров смеялся над таким анализом, согласно которому отборный ленинградский пролетариат предстает в виде бессознательной и безвольной массы, слепо идущей за «дурными пастырями»[1333].

Да и в кировском окружении звучало мнение, что по крайней мере часть оппозиции была чем-то большим, чем результат испорченного характера, случайной потери компаса. Тот факт, что зиновьевцам запретили заниматься пропагандой, указывает на растущую идеологическую составляющую инакомыслия. «Новая оппозиция», опасались в обновленном Ленинградском горкоме, окружении Кирова, влияла на умы. Отсюда решительность, с которой симпатизирующие Зиновьеву лекторы были убраны с преподавательских должностей в комвузе[1334]. 20 января четверо лекторов, ведущих спецсеминары, – Кофман, Павлова, Миникайнен и Тужилкин – были отстранены от работы[1335]. Иванов, бич оппозиционеров за год-полтора до этого, был снят с позиции замректора – длинная карьера в партийной организации комвуза подошла к концу[1336]. ЦКК рассмотрел «дело по группировке в ленинградской партийной организации» (тут проходили Сафаров и Тойво), «дело Московско-Нарвского райкома» (Саркис и другие), нашел зиновьевцев виновными, но только «бывший эсер» Баранов был исключен из партии; он избил представителя районной инициативной группы рукояткой револьвера[1337].

В комвузе выслеживание неблагонадежных шло в обоих направлениях. На протяжении всего января список из 116 подписантов письма с критикой ленинградской делегации соревновался со списком студентов, ушедших из партсобрания со своим ректором. Оба списка считались списками «недисциплинированных» – в зависимости от точки зрения составителя. Какое-то время сторонники большинства ЦК опасались, что оппозиционеры «следят за… активными работниками и, по всей вероятности, передают материал в свою группу под руководством Минина», который, в свою очередь, направляет материал в ленинградскую контрольную комиссию. Так, за Н. Горгачевым было замечено, что он ведет работу по собиранию сведений; за ним нужно «зорко следить»[1338].

Сложившаяся атмосфера взаимного подозрения вызывала страх. Но хуже, чем возможность аппаратных репрессий, было непонимание, праведник ты или грешник. Нельзя было до конца быть уверенным в собственной правоте, в собственном обладании истиной, когда аппарат, отвечающий за ее установление и отделение овец от козлищ, был расколот.

Когда ситуация переломилась в середине января и инициативная группа трансформировалась из преследуемой в преследующую, пришло успокоение и началось уточнение списков схизматиков. «Всех инакомыслящих брать на карандаш для того, чтобы потом с ними расправиться», – инструктировал Москвин[1339]. «По поручению актива группы 116 и нового бюро» некий Родин подготовил «список оппозиционеров, создавших фракцию под руководством Минина». Был и от руки написанный, незаконченный документ «Наши оппозиционеры». Январские списки были достаточно просты – с разделением на «оппозиционеров» и «линию ЦК». А вот весенний «список студентов, состоявших в оппозиции», подготовленный секретарем университета Лейтманом, уже включал более сложную схему: «1) ярые оппозиционеры, 2) просто оппозиционеры, 3) колеблющиеся (не вполне выявленные) и 4) отказавшиеся от оппозиционных взглядов»[1340]. Списки классифицировали состояние умов.

В усложненном списке Лейтмана обращает на себя внимание категория «ярый оппозиционер». В предыдущей дискуссии слово «ярый» не всегда воспринималось с негативными коннотациями и могло означать как просто выявленного оппозиционера, так и такого, который отдается дискуссии со всем пролетарским неистовством. Обе категории характеризовали пусть заблуждающихся, но честных товарищей. У Лейтмана же оппозиционеры были ярыми потому, что до последнего отказывались разоружиться, вели бой с ЦК, несмотря ни на что. «Ярый» здесь синоним слова «опасный», а не «ревностный».

Другой список, составленный Родиным, сигнализировал о степени опасности того или другого слушателя, тем самым красочно иллюстрируя, как в начале 1926 года понималось понятие «ярый». Список был поименным, что значило, что не просто каждый отдельный оппозиционер был на счету, что можно было заключить уже по итогам «литературной дискуссии», но и фамилии самых злостных из них должны были быть теперь известны партии:

– Г. Сологубов, «групповщик, защищает до настоящего момента ленинградскую делегацию, не признает ошибки, ярый оппозиционер»;