Автобиография большевизма: между спасением и падением - Игал Халфин

Кузнецов оставался настоящим большевиком в том смысле, что он рассматривал экономическую политику партии как нечто личное, интимное, затрагивающее его сущность настолько, что его личный опыт заставил превратить признание в обвинение ЦК. Можно ли было Кузнецову верить после такого описания собственного отмежевания? Никто не сбрасывал со счетов возможность, что признание «изменения точки зрения после проработки материала» было не более чем издевкой над контрольной комиссией. Двойственность раскаяний, их сомнительный тон особенно пугали сторонников линии ЦК. В этой неискренности была главная опасность невыявившихся оппозиционеров, впадающих в шатания.

Ощущение неясности того, всерьез ли отказывается Кузнецов от своих взглядов, только усиливалось от признания ошибки недооценки середняка. Говорил ли он о «недооценке», озвученной в его инвективе Бухарину, или о подлинной недооценке? И как быть с кулаком? Что же до сих пор думал Кузнецов насчет кулацкой угрозы?

К первым двум документам был прикреплен разбор заданий на темы «Основные моменты разногласий по вопросам политики партии» и «Социалистическое строительство в одной стране и его условия». Последний документ – десять страниц, исписанных мелким почерком, Кузнецов предлагал использовать «в качестве материала, который собирается коллективом для учета результатов проработки».

Письменное признание в отходе рассматривалось как панацея, как нечто позволявшее увериться в том, что опасность раскола миновала. Но этот же ритуал заставлял сторонников ЦК сомневаться в своих решениях и продолжать подозревать бывших участников оппозиций. Как можно было удостовериться в исцелении таких сбрендивших, полусумасшедших оппозиционеров, как Кузнецов, одной рукой подписывающих раскаяние, а другой выдвигающих обвинения против Бухарина? Попытки излечить партию от «оппозиционной лихорадки» только усугубляли ее симптомы.

Многие коммунисты видели во внутрипартийных междоусобицах своеобразную болезнь, угрожавшую здоровью партийного организма[1390]. Мало кто был готов сказать, была ли оппозиция симптомом или причиной заболевания. Кое-кто даже видел в ней необходимое лекарство[1391].

Со времен Гражданской войны и до середины 1920‐х годов оппозиция трубила, что партии нездоровится, все громче и громче. На IX партийной конференции Бубнов, тогда член ЦК Украинской компартии, видел «симптомы разложения»[1392]. Сапронов и «децисты» использовали более конкретные метафоры заболеваний, говоря о «нарыве», который имеется «на теле нашей партии»[1393]. Г. Я. Беленький, секретарь Краснопресненского райкома в Москве, вел разговор о «болезненных недугах»[1394]. В тревожной картине, которую рисовал И. Н. Перепечко, профсоюзный делегат на X партсъезде, речь уже шла о «разложении нашей партии»[1395]. «Сейчас необходимо не прятать все язвы, разъедающие тело нашей партии, – говорил председатель Луганского губисполкома Ю. Х. Лутовинов, – а вскрыть их, приступить к радикальному лечению, к залечиванию»[1396].

Большинство ЦК винило оппозицию. Понимая партединство как здоровье, а групповщину как болезнь, омский делегат К. Х. Данишевский заявлял, что «партия переживает кризис», что «ее лихорадит»: «Усиление центробежных сил в партии, фракционность, местничество, областничество, партизанщина в партии и т. д. … представляется нам болезненным, разлагающим нашу партию явлением»[1397]. «Симптомы фракционной жизни» были «выявлены» в заявлении «группы двадцати двух» Шляпникова – в глазах Молотова оппозиция была труднодиагностируемой инфекцией[1398]. Отождествление оппозиции с болезнью нашло резонанс в речи украинского коммуниста Д. З. Мануильского, который говорил на одном дыхании о «нездоровых явлениях» и об «оппозиционных настроениях»[1399].

В разговоре о партийном «загрязнении» не всегда легко было отличить физическое загрязнение (буквальное прочтение этого понятия) от морального (метафорическое прочтение). Прислушаемся к смеси религиозных и медицинских метафор в речи И. В. Огородникова, делегата на IX партконференции (сентябрь 1920 года): «Необходим рецепт, как излечить нашу партию. <…> Нужно допустить свободу критики в уездкомах, на общих и районных собраниях. Ведь и там есть грешки. <…> Когда мы сумеем подойти к так называемым „низам“, то больной начнет поправляться, станет крепнуть, вздохнет полной грудью и станет таким же стальным и здоровым, как он был. <…> Наваливать грехи, сваливать болезнь на какую-нибудь определенную личность, ячейку или ЦК – так, товарищи, вопрос не ставьте, а поглубже вглядитесь в себя, и тогда вы увидите и скажете: „да, нужно исправить себя“»[1400].

Риторика сторонников большинства и оппозиционеров вращалась вокруг идей разложения и распада. Человеческая слабость, подверженность как физическим, так и моральным болезням находили свое объяснение в понятиях «заражения»[1401]. Троцкий понимал НЭП как прививку: «„Новую“ политику мы завели для того, чтобы на ее основе и в значительной мере ее же методами победить ее. Как? Умело пользуясь действием законов рынка, опираясь на эти законы, вводя в их игру аппарат нашего государственного производства, систематически расширяя плановое начало»[1402]. ЦК ожидал, что партия слегка захворает после принятия буржуазной вакцины. М. П. Жаков, ростовский делегат на XI партсъезде (март – апрель 1922 года), говорил о крестьянском и мещанском «наслоении», связанном с НЭПом, как о «заразе», ставящей партию под угрозу[1403]. «Наряду с непосредственными экономическими последствиями нэпа, – констатировал Сафаров, – мы имеем разлагающее психологическое воздействие, которое выражается в том, что наиболее восприимчивая молодежь захватывается мелкобуржуазной стихией»[1404]. «К счастью для пролетариата, Медведевых и Шляпниковых у нас в партии „кот наплакал“», – утешал Ярославский. И если руководитель ЦКК все же считал необходимым рассказать так подробно об оппозиции, «то для того, чтобы у молодого поколения была известная прививка, противоядие»: «Вы знаете, как заболевает организм от маленького заразного микроба. <…> В моменты величайших трудностей, когда организм нашей партии в отдельных наиболее слабых звеньях заболевает, он заболевает теми болезнями, какими болела уже в прошлом наша партия»[1405].

Участники внутрипартийных дискуссий любили сравнивать рабочих с красными клетками крови, без которых партийному организму угрожала погибель. «Только те организации, которые полнокровны, – говорил оппозиционер Преображенский, – которые имеют постоянный приток сил, только эти организации живут нормальной жизнью. Другие же организации худеют, партийная жизнь в них замирает, и на фоне этого рождаются те явления, которые считаются язвой нашей партийной жизни»[1406]. «Я бы сказала, что в нашей партии сейчас происходит болезненный, тяжелый процесс, – выразилась в том же духе Коллонтай. – От нас уходят красные кровяные шарики. Что же останется тогда от нашей партии, если от нее уйдут ее красные кровяные шарики – рабочий класс? Естественно, что она тогда станет лимфатической, вялой, мало активной, бестворческой». Исключение рабочих оппозиционеров, предупреждала Коллонтай, «не приостановит болезни, а загонит болезнь внутрь»[1407].

После введения НЭПа ЦК задержал прием новых членов в партию. «Это было понятно – партия переносила большую болезнь. Чистка была своего рода кровопусканием. Но теперь? – интересовался белорусский коммунист Р. В. Пиккель на XI партсъезде. – Партия оправляется, ей нужен новый приток кровяных