Автобиография большевизма: между спасением и падением - Игал Халфин

шариков, чтобы восстановить свой расшатанный организм»[1408]. «Тревожное, настороженное настроение в партии» было в глазах Троцкого «симптомом бдительности партии, ее политического и морального здоровья, ее революционной упругости»: «Это есть реакция здорового революционного организма, поставленного в труднейшие условия, – реакция на тысячи опасностей, из которых каждая в отдельности мала, а сочетаясь, группируясь и помножаясь друг на друга, они могут вырасти в грозную силу»[1409].

Слишком большая доза лекарства, однако, могла дать обратный результат[1410]. Еще на заседании Политбюро ЦК РКП(б) 26 октября 1920 года Ленин рекомендовал «внимательно-индивидуализирующее отношение, часто даже прямое своего рода лечение по отношению к представителям так называемой оппозиции, потерпевшим психологический кризис в связи с неудачами в их советской или партийной карьере. Надо постараться успокоить их, объяснить им дело товарищески…»[1411] А когда пагубные последствия НЭПа начали давать о себе знать, Зиновьев считал ЦК обязанным «к каждому товарищу индивидуально прислушиваться, лечить его и политически, и всячески»[1412]. Уже будучи оппозиционером, Троцкий выступил на XIII съезде партии (май 1924 года) с «перепевом» своих оппозиционных речей. Так, по крайней мере, считал делегат Рухимович, объявивший, что, может быть, Троцкий «чувствовал себя плохо, даже скверно, может быть, это результат болезни, может быть, ошибка болезни сказалась…»[1413].

При оценке состояния дел в партии во время дискуссии о партстроительстве выступавшие коммунисты обращались к медицинской терминологии. Это могло быть простое указание на «нервозный характер» дискуссии. Отказывая оппозиционерам в наличии «организованности», Рыков отмечал: «…это сумасшедший дом». Радек парировал тем же языком: «Как так случилось, что в октябре – ноябре 1923 г. вдруг часть партии сошла с ума, начала оппозицию». «…Теперешнее наше разногласие сущий пустяк и нужно быть нервными барышнями, чтобы так горячиться», – подтрунивал Преображенский над ЦК[1414].

На XIII партсъезде Каменев заявил, что ЦК «верно» соглашался с Троцким о наличии «ряда недомоганий» в партии. И далее: «Хорошо это или нет? По-моему – хорошо. <…> Беда началась с того момента, когда для лечения констатированных болезней были предложены такие средства, которые угрожали партии гораздо большей опасностью, чем сама болезнь. <…> Нашлись члены ЦК, которые после того, как вместе с ними была констатирована болезнь, не помогли эту болезнь лечить, а, наоборот, применили такие методы, рекомендовали партии такие лекарства, которые эту болезнь превратили в изнуряющую лихорадку, занявшую у нас три месяца. <…> …Троцкий рекомендовал партии такие методы лечения, которые не помогали против болезни, а углубляли и усугубляли болезнь»[1415]. Зиновьев развил метафору лихорадки: «Вопрос о „недоверии“ к ЦК партии в Москве, благодаря нападкам и оппозиции, был злободневным вопросом чуть ли не в каждой ячейке. <…> Партия не спала ночами. Помните дискуссии, которые продолжались целыми ночами до утра. <…> …Что больше всего нервировало партию, заставляло ее биться в лихорадке и обострило кризис? То, что партия ждала ответа на вопрос, как относится тов. Троцкий к линии оппозиции, к выступлению оппозиции, к той идеологии, которая была развернута тт. Преображенским, Осинским, Сапроновым, Дробнисом и др.» Ошибки Троцкий не признал и тем заразил партию меньшевизмом[1416].

На XIV партсъезде (декабрь 1925 года) оппозицию все еще рассматривали как лихорадку. «После тех опасностей, которым вы подвергли партию, – заявил Томский сторонникам оппозиции, – надо максимально обезопасить вас от соблазна делать такие вещи, от которых партию лихорадка может затрясти»[1417]. «До тех пор, товарищи ленинградцы, покуда вы не изживете той болезни, от которой Москва уже излечилась, до тех пор вы будете попадать в то же тяжелое положение, в котором вы сейчас находитесь», – заявил Ворошилов[1418]. Бадаев отрицал обвинения, но оставался в той же дискурсивной орбите: «Всем вам известно, что на протяжении последних четырех лет по Ленинграду абсолютно никаких… явлений болезненного порядка не наблюдалось»[1419]. «Если некоторые указывают на нас как на зараженных оппозицией, – говорили комвузовцы на VII чрезвычайной партконференции Центрального района Ленинграда 5–6 февраля 1926 года, – мы это клеймо не берем. За отдельных лиц ответить не можем, но наш коллектив в целом здоров»[1420].

Нередко оппозиция рассматривалась как психологическое помешательство. Ленин находил у ее адептов «переутомление, доходившее до истеричности»[1421]. «Атмосфера, в которой приходится работать, – высказывал ту же мысль Томский, – нервозная, нездоровая атмосфера»[1422]. Еще в июне 1921 года Максим Горький в беседе с Константином Фединым настаивал, что большевистские вожди больны: «А что с Троцким? – Тр. жестоко болен. Он на границе смерти. У него сердце. У Зиновьева тоже сердце больное. У многих. Это самоотравление гневом. Некий физиологический фактор». И добавил: «…Бывшие рабочие – вследствие непривычки к умств. труду истощены до крайности. Естественное явление»[1423]. В ходе обследования германскими врачами видных партийных работников выяснилось, что из 89 обследованных нервными и психическими расстройствами страдают 39 пациентов. У Троцкого был зафиксирован «хронический колит, тиросидерм», у Зиновьева – «переутомление, припадки на нервной почве»[1424].

Обратимся к описанию напряженного собрания на фабрике «Скороход» 13 января 1926 года, в разгар борьбы с «новой оппозицией»: «Произошла сумятица. Член бюро т. Леонова впала в истерику», потеряла контроль над собой «и отдала свой голос меньшинству». Предзавкома, член губернской контрольной комиссии Губанов «в состоянии нервного припадка ударом кулака выбил стекло в двери и, выбежав из помещения бюро, разразился руганью»[1425]. Эмиссары Москвы рапортовали, что их осаждала сумасбродная, истерическая оппозиционность. На собрании партколлектива вагоностроительного завода им. Егорова 11 января оппозиционеры вели себя не менее безобразно, свистели, улюлюкали. Во время речи Калинина одна из не владеющих собой оппозиционерок устроила истерику с плачем и визгом[1426]. Суконкин с фабрики «Скороход» тоже подмечал психологический срыв оппозиционеров: один из них «впадает в истерику и отдает свой голос нам», второй, «человек нервный – с яростью разбивает кулаком стекло, матерно бранясь, выбегает с собрания», третий «плачет», и так далее[1427]. Оппозиционизм принимал во всех этих примерах форму временного психического расстройства, жалкой потери себя.

Организатор партячейки комвуза Рыбин жаловался на нервный срыв. Он попросил отпуск и был направлен в санаторий[1428]. Состояние Минина было еще хуже. 13 марта 1926 года комиссия терапевтического и нервного отделов больницы им. Свердлова свидетельствовала следующее о его здоровье:

Субъективно: жалуется на периодически (в октябре – ноябре 1925 года и в феврале 1926 года) наступающие припадки головокружения, развивающиеся остро и державшиеся по несколько дней, быструю утомляемость.

Объективно: Левая надгубная складка несколько сглажена, левый угол рта ниже правого, сухожильные рефлексы на обеих левых конечностях чуть живее, чем на