Кровавый век - Мирослав Попович

Стратегия Сталина в колониальной периферии мира опирается на малоперспективные, как оказалось впоследствии, коммунистические силы и потому остается ограниченной частичными задачами.

Ориентируясь на перспективу торжества российского коммунизма в мировом масштабе, Сталин осуществлял характерную для этого осторожного хищника стратегию «частичных операций» в самых слабых для Запада звеньях, чтобы обескровить и ослабить противника в его уязвимых местах.

Стратегию или тактику? С точки зрения самого Сталина, по крайней мере, его взглядов 1924 г., – тактику. Стратегия от самого Октябрьского переворота считалась неизменной. Вот как определял ее Сталин в лекциях, прочтенных в Свердловском университете и опубликованных в апреле – мае 1924 г. в «Правде»: «Наша революция пережила уже два этапа и вступила после Октябрьского переворота в третий этап. Соответственно с этим менялась стратегия… Третий этап. Начался он после Октябрьского переворота. Цель – укрепить диктатуру пролетариата в одной стране, используя ее для преодоления империализма во всех странах. Революция выходит за рамки одной страны, началась эпоха мировой революции. Основные силы революции: диктатура пролетариата в одной стране, революционное движение пролетариата во всех странах. Главные резервы: пролетарские и мелкокрестьянские массы в развитых странах, освободительное движение в колониях и зависимых странах. Направление основного удара: изоляция мелкобуржуазной демократии, изоляция партий II Интернационала, которые являют собой основную опору политики соглашения с империализмом. План расположения сил: союз пролетарской революции с освободительным движением колоний и зависимых стран».[614] Трудом «Об основах ленинизма» открывались все 11 изданий сборника «Вопросы ленинизма», что подчеркивалось и при переиздании его в 6-м томе «Сочинений» Сталина.[615]

То, что было в действительности очень крутыми поворотами в политическом курсе, самому Сталину казалось лишь изменением тактики. Главным врагом для него оставалась демократия и ее политическая опора в массах – социал-демократические партии. Однако серьезных надежд на «пролетарскую революцию» в Западной Европе он уже давно не возлагал. Реальные расчеты можно было основывать лишь на «мировом селе», и глобальная стратегия осторожного продвижения к мировому господству строилась на отдельных прорывах на культурно-политической периферии мира. Китайский вариант должен был быть образцовым, поскольку он соединял «освободительное движение колоний и зависимых стран» с коммунистическим, а не националистическим руководством.

Как и тогда, так и в 1980-е гг. люди на Западе, которые планировали «холодную войну», были правы в одном: только губительное для экономики СССР военно-техническое соревнование привело за сорок шесть лет к краху коммунизма. Но произошло это, к счастью, совсем не так, как мерещилось тогдашним политикам и военным Запада. И великий советский диссидент Андрей Сахаров никогда не выражал сожаления по поводу того, что способствовал созданию могучего ядерного потенциала СССР. Потому что военная победа США над коммунизмом была бы такой же гибельной для цивилизации, как и победа коммунистического тоталитаризма; она породила бы не только «ядерную зиму», но и неслыханное поправение и ожесточение Запада, которое свело бы на нет плоды победы демократии. Ярко выразил это один из самых умных генералов и самых радикальных антикоммунистов Америки Дуайт Эйзенхауэр в первый год своего президентства в речи 4 сентября 1952 г. в Филадельфии: «Только поражение, понесенное в современной войне, может быть ужаснее, чем полученная в ней победа. Единственный путь к победе в третьей мировой войне – это ее предупреждение».

Дуайт Эйзенхауэр

Если определять координаты прогресса, то, как это ни парадоксально, все более ощутимый военный баланс сил демократии и тоталитаризма оказался гарантией выживания человечества, и работа советских ученых и гуманитариев на военный потенциал тоталитарного государства – СССР – объективно не была изменой ни их национальных обязательств, ни их общечеловеческих гуманистических убеждений, хотя и должна была порождать глубокую внутреннюю раздвоенность.

Драматизм ситуации особенно ярко проявился в работе ученых разных стран над ядерным оружием. Часть ученых-атомщиков еще в годы войны пыталась поставить работу над атомной бомбой под фактический международный контроль научного содружества. Этим, в частности, объясняется позиция Нильса Бора, Лео Силларда, Энрико Ферми, самого Альберта Эйнштейна и других физиков, благодаря которым научные засекреченные данные стали доступны для советских атомщиков. Упомянутые ученые были категорическими противниками чьей бы то ни было монополии на производство атомного оружия, а некоторые из физиков пошли – из идейных соображений! – на сотрудничество с советской разведкой и разглашение военных секретов. Противоположную позицию занимал, например, Теллер.

В СССР такие инициаторы разработки атомного оружия, как В. И. Вернадский, А. Ф. Иоффе, П. Л. Капица, принадлежали именно к тем ученым, которые – возможно, наивно при тех условиях – стремились оставить атомное оружие под контролем научной общественности, тогда как молодой Курчатов не имел никаких гуманистических иллюзий и был горячим сторонником коммунистической бомбы. Именно в этом была причина противоречий между научным руководителем атомного проекта Капицей и государственным контролером и организатором работ над проектом Берией. Характерно, что Сталин, принимая отставку Капицы, предупредил Берию, что опального физика он ему «не отдаст». Сталин чувствовал, что неприятность с Капицей может перерасти в серьезное противостояние с «яйцеголовыми», значимость которых в атомном проекте он оценивал в целом адекватно. В конечном итоге, Берия был рачительным хозяином «проекта № 1» и хорошо заботился о занятых в нем инженерах и ученых.

П. Л. Капица

Этот потайной конфликт нашел продолжение позже в конфликте Сахарова с Хрущевым, а затем и со всем коммунистическим руководством, что сыграло значительную роль уже в формировании политической оппозиции в СССР.

В качестве исторического курьеза можно отметить, что в создании советской атомной бомбы большую роль сыграл украинец В. И. Вернадский, а американской – украинец Джордж (Георгий) Кистяковский, сын Богдана Кистяковского, хорошего знакомого, коллеги и единомышленника Вернадского. На Джорджа Кистяковского пытались повлиять советские разведчики, но из этого ничего не вышло. Сын самого Вернадского, тоже Джордж (Георгий) и тоже профессор одного из американских университетов, был известным историком, евроазийцем и антикоммунистом.

Равновесие в возможностях уничтожить цивилизацию – крайне опасное и шаткое условие мирного сосуществования, а когда параноидальным диктаторам принадлежит бесконтрольная власть в супердержаве, все висит на волоске. Без преувеличений можно сказать, что человечество чудом пережило середину XX века.

Метафизика времени

Западноевропейские философы обнаруживают определенную самонадеянность в оценке общего значения своей деятельности. Обсуждение в университетских аудиториях, в своем профессиональном сообществе, в книгах, статьях, на многолюдных международных конгрессах и узких семинарах философской проблематики современности для них является настоящим движением эпохи – движением философского сознания общества, а следовательно, и самого общественного бытия, поскольку сознание от бытия неотделимо и есть его концентрированным выражением. Так представлял себе дело Гегель, так представлял это и Гуссерль. Учитывая, что оба они оставались мыслителями, которые формировали философский дискурс века, можно понять слова Жака Деррида: «Для Гуссерля, как и для Гегеля, разум является историей и не существует другой истории, кроме истории разума»[616] (курсив мой. – М. П.).

Философские отцы европейской цивилизации XX века, на которых ссылаются сегодня как на классиков, в большинстве своем формировались в 1920-х гг., а писали в 1930-х. Их не слышали перед войной, особенно в Германии, и начали перечитывать их труды в 1940–1950-х; возникает проблема, не были ли они уже тогда, после войны, анахронизмом? Самосознание Европы оставалось ретроспективным. Возможно, это и так, если говорить о ценности философских диагнозов состояния общества.

А в конечном итоге и в самом ли деле это такая уж самонадеянность? Так представляется нам, в чьем «совковом» подсознании крепко сидит представление об интеллигенции как «прослойке», которая имеет историческую вину перед трудовым народом и обязанность искупать эту вину своей жертвенностью. С западной точки зрения, интеллектуальная элита просто лучше других понимает то, что вокруг происходит, потому что такова ее профессия и такова ее работа. То, что другие делают неосознанно, элита должна обдумывать и выносить на поверхность общественного самочувствия. Так творится то, что Хайдеггер называл метафизикой времени. Во всяком случае, именно в философии нужно искать следы тех общих идей, замыслов и целей, настроений и чувств, которые определяли направление исканий Запада во всех сферах жизни.