Империй. Люструм. Диктатор - Роберт Харрис

гласного совета из двадцати человек, будет еще один, внутренний, негласный, из пяти человек. Именно он станет принимать все решения. Цезарь будет польщен — на самом деле польщен, — если ты согласишься войти него.

— Правда? А кто же остальные четверо?

Услышанное стало для Отца Отечества полной неожиданностью.

— Кроме тебя — Цезарь, Помпей, тот, чье имя назовут позже… — Бальб помолчал, чтобы усилить впечатление от своих слов, как фокусник, собирающийся достать из пустой шляпы заморскую птичку, — и Красс.

До этой минуты Цицерон смотрел на испанца с некоторым презрением, как смотрят на шута — одну из тех рыбешек, которые кормятся вокруг крупных хищников, государственных дельцов. Теперь же хозяин поглядел на него с любопытством.

— Красс, — повторил он. — Но он смертельно ненавидит Помпея. Как же он сможет сидеть рядом с ним в совете из пяти человек?

— Красс — близкий друг Цезаря. И Помпей тоже близкий друг Цезаря. Поэтому ради блага государства Цезарь подрядился быть сватом.

— Думаю, он поступил так ради собственного блага. Но это не сработает!

— Именно это и сработает. Три человека встретились и договорились между собой. И ничто в Риме не устоит против такого союза.

— Но если все уже решено, при чем здесь я?

— Ты — Отец Отечества и влиятелен, как никто другой.

— Выходит, меня приглашают в последнюю минуту, чтобы придать всему этому приличный вид?

— Нет, конечно нет. Ты будешь полноправным участником, полноправным во всех смыслах. Цезарь просил передать тебе, что ни одно решение, касающееся управления империей, не будет принято без твоего согласия.

— Значит, совет становится истинным правительством страны?

— Именно.

— И сколько времени он будет существовать?

— Прости?

— Когда его распустят?

— Его никогда не распустят. Он будет существовать всегда.

— Но это возмутительно! В нашей истории нет подобных примеров. Это первый шаг на пути к диктатуре!

— Мой дорогой Цицерон, послушай…

— Ежегодные выборы станут ненужными. Консулы сделаются орудиями в чужих руках, а сенат можно будет упразднить. Внутренний совет станет распределять землю и вводить налоги.

— Это принесет нам устойчивость.

— Это принесет нам власть мошенников!

— Так что же, ты отказываешься от предложения Цезаря?

— Скажи своему хозяину, что я благодарен ему за внимание и уважение, что я не желаю в жизни ничего, кроме его дружбы, но на это предложение никогда не соглашусь.

— Ну что же, — сказал Бальб, и было видно, что он поражен, — он будет разочарован, так же как Помпей и Красс. Думаю, они захотят получить твердые заверения в том, что ты не станешь выступать против них.

— Конечно захотят!

— Да, потому что им не нужны внезапные неприятности. Ты же понимаешь, если им придется столкнуться с противодействием, они должны быть к этому готовы.

— Можешь передать им, что я больше года сражался за то, чтобы ветеранов Помпея справедливо вознаградили, и сражался большей частью с Крассом. Можешь передать им, что от этого я не отступлюсь, — произнес Цицерон, едва сдерживаясь. — Но я не хочу участвовать в тайных переговорах с целью привести к власти кучку злонамеренных людей. Это будет издевательством над всем, за что я боролся. А теперь, я думаю, ты можешь убираться.

Бальб убрался. Цицерон молча сидел в своей библиотеке, пока я на цыпочках ходил вокруг него и раскладывал почту.

— Нет, ты только представь себе, — сказал он мне наконец, — послать средиземноморского торговца коврами, чтобы он предложил мне пятую часть страны по сходной цене… Наш Цезарь считает себя очень порядочным человеком, а в действительности он просто мелкий проходимец.

— Надо ждать беды, — предупредил я.

— Ну так пусть она приходит. Я не боюсь.

Но было видно, что хозяин боится. И здесь опять проявилась та его черта, которой я всегда восхищался, — находить верное решение в самой тревожной обстановке. Цицерон, по всей видимости, понимал, что с этого дня его положение в Риме станет невыносимым. После длительных размышлений он произнес:

— Пока вещал этот испанский проходимец, я вспоминал то, что Каллиопа говорит мне в моем стихотворном жизнеописании. Ты помнишь эти строки? — Он прикрыл глаза и процитировал по памяти:

Но своему ты пути, что в юности ранней ты выбрал

И что доныне держал столь доблестно, смело, как консул,

Верен останься; умножь хвалу ты и славу у честных людей…[75]

У меня тоже есть недостатки, Тирон, и ты их знаешь лучше всех, не стоит сейчас на них останавливаться, — но я не такой, как Помпей, Цезарь или Красс. Что бы я ни делал, какие бы ошибки ни совершал, я делал это ради моей страны; они же делают все ради себя, даже когда поддерживают предателя Катилину… — Хозяин тяжело вздохнул; казалось, что он сам удивлен своей твердостью. — Ну вот и пришел конец мечтам о спокойной старости, примирении с врагами, власти, богатстве, расположении народа…

Он сложил руки и стал рассматривать свои ноги.

— Слишком многое стоит на кону, — сказал я.

— Да, многое. Может, тебе стоит догнать Бальба и сказать, что я передумал?

— Так мне бежать? — спросил я с готовностью: так хотелось пожить спокойно…

Но, казалось, Цицерон меня не слышит. Он продолжил размышлять об истории и мужестве, а я вернулся к его письмам.

Я надеялся, что Трехглавое Чудовище — как прозвали триумвират Цезаря, Помпея и Красса — повторит свое предложение, но больше к Цицерону от них никто не приходил. На следующей неделе Цезарь стал консулом и сразу предложил свой закон сенату. Я наблюдал, стоя у двери, вместе с толпой зевак, толкавшихся локтями, как он спрашивает у старших сенаторов их мнение относительно закона. Начал он с Помпея. Естественно, Великий Человек поддержал закон, как и Красс. Следующим оказался Цицерон, который под пристальным взглядом Цезаря все-таки дал свое согласие — правда, со множеством оговорок. Гортензий был против. Лукулл был против. Целер был против. Когда же Цезарь, следуя списку, дошел до Катона, тот тоже высказался против. Однако, вместо того чтобы изложить свое мнение и сесть на скамью, как все до него, Катон продолжил делать разоблачения, уходя все дальше вглубь истории в поисках примеров, пытаясь доказать, что общественные земли всегда были всенародной собственностью и ими не могут распоряжаться по своему усмотрению государственные деятели, «которые сегодня есть, а завтра их уже и след простыл».

Через час стало очевидно, что он не собирается заканчивать, взяв на вооружение свой излюбленный способ — забалтывание. Цезарь все больше и больше терял терпение и начал притопывать ногой. Наконец он встал.

— Мы достаточно слушали тебя, — прервал он Катона на середине предложения, — а теперь,