Империй. Люструм. Диктатор - Роберт Харрис

договоры, даже не изучив их? Мы верховная власть в стране или маленькие девочки, которым говорят, когда вставать, а когда садиться?

— Все верно, — ответил Цицерон, — но надо трезво смотреть на происходящее. Когда я был у него, он высказался недвусмысленно: если мы не будем с ним работать, он найдет трибуна, который вынесет его законы на обсуждение народного собрания, а это повлечет бесконечные препирательства. Или, что еще хуже, он объединится с Цезарем, когда тот вернется из Испании.

— А чего ты боишься? Препирательства тоже иногда полезны. Все лучшее рождается в борьбе.

— Поверь мне, в борьбе народа с сенатом нет ничего хорошего. Это как на суде над Клавдием, только еще хуже.

— А-а, — фанатичные глаза Катона расширились, — ты путаешь две разные вещи. Клавдия оправдали не из-за толпы, а потому, что присяжные были подкуплены. Для борьбы с подкупом присяжных есть простое средство, и я намерен применить его.

— Что ты имеешь в виду?

— Я собираюсь предложить сенату новый закон. Согласно ему, все присяжные, не являющиеся сенаторами, отныне могут преследоваться за подкуп.

Цицерон схватился за голову.

— Ты не сделаешь этого!

— Почему нет?

— Это будет выглядеть как поход сената против народа.

— Ничего подобного. Это поход сената против нечестности и мздоимства.

— Может быть, ты и прав, но в государственных делах подчас важнее то, как выглядит то или иное предложение, а не то, что оно значит.

— Тогда надо вести их по-другому.

— Умоляю тебя, не делай этого хотя бы сейчас — хватит нам и всего остального.

— Никогда не поздно исправлять плохое.

— Послушай меня, Катон. Твоя твердость ни с чем не сравнима, однако она лишает тебя способности разумно мыслить, и, если ты будешь продолжать в том же духе, твои благородные намерения уничтожат страну.

— Пусть лучше она будет уничтожена, чем превратится в развращенную монархию.

— Но Помпей не желает быть монархом. Он распустил войско. Все, чего он хочет, — это совместная работа с сенатом, а все, что он получает, — это постоянные отказы. И он сделал больше для установления римского владычества в мире, чем любой другой человек, живущий на земле, а отнюдь не развратил этот город.

— Нет, — сказал Катон, покачав головой, — ты ошибаешься. Помпей порабощал страны, с которыми мы никогда не ссорились, шел в земли, которые нам не нужны, и принес домой богатство, которое нам не принадлежит. Он уничтожит нас. И мой долг — помешать ему.

Даже Цицерон с его изворотливым умом не смог ничего возразить. Позже, в тот же день, он отправился к Помпею, чтобы сообщить о своем провале; полководец сидел в полутьме и с наслаждением разглядывал деревянный театр. Встреча оказалась слишком короткой, записывать было нечего. Помпей выслушал новости, крякнул и, когда мы уходили, крикнул в спину Цицерону:

— Я хочу, чтобы Гибриду немедленно отозвали из Македонии.

Это грозило Цицерону большими злоключениями, потому что на него сильно давили ростовщики. Он не только не выплатил полностью долг за дом на Палатинском холме, но и приобрел новую недвижимость; если бы Гибрида прекратил посылать Цицерону его часть доходов от Македонии — что он стал наконец делать, — тот оказался бы в трудном положении. Выходом могло стать продление срока наместничества Квинта в Азии еще на один год. Цицерон смог получить в казначействе все деньги, предназначенные для покрытия расходов брата (тот выдал ему доверенность на любые сделки), и отдал их ростовщикам, чтобы те угомонились.

— И не смотри на меня с такой укоризной, Тирон, — предупредил он меня, когда мы вышли из храма Сатурна с поручением выдать полмиллиона сестерциев, спрятанным в моей сумке для свитков. — Если бы не я, он никогда не стал бы наместником. И, кроме того, я верну ему эти деньги.

Тем не менее я очень жалел Квинта, который никак не мог привыкнуть к далекой, громадной, чужой ему провинции и очень тосковал по дому.

В следующие несколько месяцев все происходило именно так, как предсказал Цицерон. Красс, Лукулл, Катон и Целер, вступившие в союз, не дали принять законы Помпея, и тот обратился к знакомому трибуну по имени Фульвий, который предложил народному собранию рассмотреть новый закон о земле. Целер с такой яростью набросился на это предложение, что Фульвий посадил его в тюрьму. Тогда консул разобрал заднюю стену камеры и оттуда продолжил нападать на закон. Подобное сопротивление настолько понравилось горожанам и подорвало доверие к Фульвию, что Помпей отказался от закона. Потом Катон решительно поссорил сенат и всадников, лишив последних судебной неприкосновенности и отказавшись обнулить долги, которые появились у многих из-за неудачных денежных спекуляций на Востоке. С точки зрения нравственности он был совершенно прав в обоих случаях, но как государственный муж допустил очень серьезные ошибки.

Все это время Цицерон почти не выступал, сосредоточившись на своих судебных делах. Ему было очень одиноко без Квинта и Аттика, и я часто слышал, как хозяин вздыхает и разговаривает сам с собой, думая, что вокруг никого нет. Он плохо спал, просыпаясь в середине ночи, и долго лежал, размышляя, не в силах вновь заснуть — до самого рассвета. Сенатор признался мне, что в эти часы к нему впервые стали приходить мысли о смерти, как часто бывает с мужчинами его возраста (в то время Цицерону было сорок шесть лет).

«Я так покинут всеми, — писал он Аттику, — что отдыхаю только в обществе жены, дочки и милейшего Марка. Ведь эта льстивая, притворная дружба создает некоторый блеск на форуме, но дома радости не доставляет. Поэтому, когда в утреннее время мой дом переполнен, когда я схожу на форум, окруженный толпами друзей, то я не могу найти в этом множестве людей никого, с кем я мог бы свободно пошутить или откровенно повздыхать»[74].

Хотя он был слишком горд, чтобы признаться в этом, мысли о Клавдии неотступно преследовали его. В начале нового заседания трибун Геренний предложил закон, согласно которому жители Рима должны были прийти на Марсовом поле и голосованием решить, может ли Клавдий стать плебеем. Это не насторожило Цицерона: он знал, что другие трибуны наложат вето. Насторожило его другое: Целер выступил в поддержку этого закона, и после завершения заседания хозяин перехватил консула:

— Я думал, ты против того, чтобы Клавдий превращался в плебея.

— Ты прав, но Клавдия пилит меня день и ночь. Закон в любом случае не пройдет, и я надеялся, что мое выступление даст мне хоть несколько недель покоя. Не беспокойся, — добавил он, — если дело дойдет до серьезной драки, я выскажу все, что думаю по этому поводу.

Этот ответ