Григорий Зиновьев. Отвергнутый вождь мировой революции - Юрий Николаевич Жуков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Григорий Евсеевич пытался взывать к разуму членов ПБ и решительно отвергал выводы следствия. Напомнил им о хорошо известных взглядах своих разновременных соратников по оппозиции: «Громадное большинство состоявших, согласно обвинительному акту, в “ленинградском центре”, вышло из группы “левых” (или “безвожденцев”), порвавших с “зиновьевской” группой перед XV съездом, что наложило свой отпечаток на все дальнейшие взаимоотношения с ними. В течение годов я не видел этих людей, ничего не слышал о них и никогда не мог подозревать, что они выросли в группу фашистских убийц».
И все же, следуя правилам игры, признал: «И, тем не менее, морально политическая ответственность за случившееся лежит на нас, в частности, на мне (выделено мной — Ю. Ж.)».
Самоосуждение, принятие только такой вины Зиновьев развивал и объяснял так:
«Моя вина безмерна. Она заключается в том, что, не поняв полностью антипартийности моей обанкротившейся “платформы” (1927 года — Ю. Ж.), я уже после того, как партия разоблачила ее, путался в ногах, заигрывал с другими антипартийными группками, не сумел круто оборвать все прошлое, не сумел сказать своим близким ясно, без оговорок, по-честному, что мы оказались банкротами, не сумел до конца и по-настоящему внутренне признать правоту и величие Сталина».
Зиновьев снова извертывался. Да как он мог писать иначе? Припомнить членам ЦК, что именно они, а не он, совершили крутой зигзаг? Сначала осудили его как «левого», поддержав Бухарина в 1927 году, а затем взяли тот самый курс, который он, а не они, защищал от «правых». Обвинить тех, кому писал, в конформизме, в готовности следовать за большинством, куда бы оно ни вело? И потому Григорий Евсеевич вынужден был каяться, полагая — только в том и заключается его защита.
«Умоляю Вас, — канючил Зиновьев, — поверить мне в следующем. Я не знал, абсолютно ничего не знал и не слышал, и не мог слышать о существовании за последние годы какой-либо антипартийной организации или группы в Ленинграде. Никаких связей с Ленинградом уже целый ряд лет не имел, не искал, не мог искать. На следствии я показываю и буду показывать все, что я знаю и помню, ничего не утаивая, не щадя ни себя, ни других. Ряд высказываний (в разное время), которые в ходе следствия приписывают мне другие арестованные, являются либо ошибкой памяти (особенно насчет дат), либо попытками отыграться на мне как на главном политическом обвиняемом».
Казалось, тем Зиновьев завершил исповедь. Но нет, снова вернулся к тому, что больше всего волновало членов ПБ — не было ли попытки создать единый блок оппозиционеров?
«Мы (в частности я), — писал Григорий Евсеевич далее, — были искренне против политики “правых”, и все-таки мы имели известный “контакт” с Бухариным, Томским, Рыковым. Как это могло быть? Действовала логика положения. Недовольные (хотя бы и по разным мотивам) ищут друг друга. Сначала, когда Бухарин, Рыков и Томский были еще членами ПБ, стимулом для нас было еще и желание быть в курсе дел, получая через них политическую информацию».
Зиновьев попытался еще раз объяснить свое сближение со старыми товарищами неуемным интересом к происходившему в горних сферах: «Я все-таки тянулся к вопросам большой политики, в частности политики Коминтерна, вместо того, чтобы взяться за какую-либо практическую скромную работу на культурно-просветительском участке или в этом роде. Я пробовал обратиться к другой работе. Я занялся литературной критикой — сел работать над Щедриным, Пушкиным и т. п. Но целиком уйти в нее не смог».
Завершил же послание Григорий Евсеевич ставшим привычным для него нищенским выклянчиванием: «Если за последние годы честной работы могу просить ЦК еще о чем-либо, то прошу и умоляю — откройте мне хотя бы маленькую надежду на прощение со стороны партии, дайте хотя бы маленькую возможность где бы то ни было работать. До последнего вздоха буду думать только об этом и надеяться на это».
Слишком уж не хотелось Григорию Евсеевичу отправляться в третью ссылку.
Через день Зиновьев получил машинописный экземпляр своего послания с пометой — его «прочли члены ПБ Сталин, Куйбышев, Орджоникидзе, Молотов, Чубарь, Калинин, Ворошилов, Каганович»698. Только прочли, не более. Почему же они столь равнодушно отнеслись к воплю о спасении? Да потому, что у них не было больше ни малейшего желания верить в искренность Григория Евсеевича. Во-первых, потому, что он уже не раз, и не два каялся, или, говоря по-партийному, «разоружался». Во- вторых, Сталину стали известны показания арестованных, свидетельствующие об обратном699.
Котолынов И. И., 12 декабря: «Все мы, зиновьевцы, продолжали поддерживать организационные связи, и все декларации Зиновьева об отказе от своих антипартийных взглядов и от борьбы с партией рассматривали как маневренную тактику… Руководят организацией Зиновьев, Каменев и связанные с ними Евдокимов, Бакаев, Харитонов и Гертик»700.
Румянцев В. В., 13 декабря: «Левин заявил, что вожди — Зиновьев, Каменев — настроены непримиримо к партруководству, что пребывание Сталина… у руководства ВКП(б) совершенно нетерпимо, что ясна необходимость свержения этого руководства и Сталина»701.
Горшенин И. С., 25 декабря: «Московский центр зиновьевской организации хотя и не имел своей организационной программы, которая противостояла бы генеральной линии партии, но вместе с тем критическое отношение нашего центра к решениям ЦК ВКП(б) по большинству вопросов внутренней и внешней политики создало единство мнений среди членов нашей организации и целую систему антипартийных контрреволюционных взглядов»702.
Гессен С. М., 25 декабря: «В устах Зиновьева, Каменева и других зиновьевцев обычными были резкие выражения по адресу Сталина и других руководителей партии»703.
Правда, сам Зиновьев на допросе 22 декабря отмел все подобные утверждения. Объяснял их в послании 28 декабря либо обычными ошибками памяти, либо сознательными наветами. Злостными со стороны «безвожденцев» Румянцева, Котолынова, других его бывших соратников. Тех, кто после подачи им в декабре 1927 года заявления XV съезду партии с просьбой о восстановлении в партии сочли его капитулянтом, отказались признавать своим вождем.
Но что бы и как бы Зиновьев не объяснял, и свои ошибки, и то, что говорили на допросах о нем, надежды, что удастся избежать ссылки, не говоря уже о более худшем исходе, с каждым днем таяли.
Следствие по его делу не только не прекратилось, но и продолжилось с новой силой.
3.
К новому, 1935 году Я. С. Агранов полностью взял в свои руки и ведение следствия, и подталкивание его к запланированным результатам. К превращению действий убийцы-одиночки Николаева
