Григорий Зиновьев. Отвергнутый вождь мировой революции - Юрий Николаевич Жуков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но если свидеться не удастся, примите во внимание следующее.
Во время XVII съезда мне показалось, что Вы и другие тт. из ПБ поверили в то, что я искренне хочу включиться в работу, и это было для меня крайне отрадно. Но вот уже спустя только несколько месяцев со мной происходит инцидент в “Б-ике” и, по-видимому, моя искренность опять заподозривается. Иначе моя ошибка была бы исправлена без снятия меня с работы. Так мне кажется.
Не хочется еще раз затруднять Вас восстановлением всех фактов, сопровождавших появление моей злосчастной заметки в “Б-ике”. Вины сознательной не было.
У нас не принято апеллировать к прошлому, но я все-таки вынужден это сделать. Хочу работать. Дайте работу. И давши работу, скажите: как я должен себя вести.
Я уже писал, что свою вину в вопросе о ревизовании взглядов Э. на войну (к концу его жизни) я понял после прочтения. В письмах от… За истекшие месяцы я много раз продумал эти письма и постановление ПБ от… и, надеюсь, усвоил эти важнейшие документы полностью. Корень моей ошибки в том, что Вы справедливо называете приверженностью к “догматическому марксизму”. Излечиться от этой болезни, как видно, нелегко. Но я постараюсь излечиться и от нее.
Одному еще и еще раз прошу Вас верить: никакой нарочитости, никакого желания противопоставить личное мнение мнению ЦК в моей заметке не было, и быть не могло. Я работал в “Б-ике” добросовестно и был уверен, что встречу одобрение ЦК и Ваше лично. Если я этого не достиг, то это моя беда, но не вина. И долголетний отрыв от партии не прошел для меня даром. Верьте, я хочу учиться и теории, и истории марксизма у Вас. Учиться никогда не поздно».
Все? Отнюдь нет. Только две трети послания. И далее Зиновьев продолжал изливать накипевшее в душе:
«Теперь я должен опять обратиться в ЦК партии и к Вам лично с просьбой разрешить вопрос о моей работе.
Мне очень прискорбно, что вместо того, чтобы работать, я должен опять говорить о работе. Вам, вероятно, даже странно читать жалобы на отсутствие работы теперь, когда у всех руки полны дела. Мое положение в этом отношении крайне исключительно тяжелое. Для меня создалось положение (конечно, по моей собственной вине), когда без ЦК я не могу получить даже самой маленькой работы. А между тем, я горячо хочу работать, хочу быть полезен делу, хочу приложить руки к той работе, которая ведется под Вашим руководством.
Какой работы я прошу у ЦК? После случившейся со мной аварии в “Б-ике” мне трудно ответить на этот вопрос. М. б., проще всего — на культурно-просветительном участке работы, около книг. М. б., в области издательского или библиотечного, или архивного дела? Я бы пошел, например, заместителем к Невскому (директор Библиотеки им. Ленина — Ю. Ж.) или Берзину (управляющий Центральным архивным управлением СССР и РСФСР — Ю. Ж.). Но, само собой разумеется, что если бы Вы, невзирая на происшедшее со мной, сочли возможным опять дать мне актуальную политическую работу, я с радостью пошел бы на нее (например, в “Правду”).
Итак, моя первая просьба: дать работу.
Вторая просьба: разрешить мне по-прежнему время от времени печататься в “Правде” и “Б-ике”. Я имею основание опасаться, что без указания со стороны ЦК ни одна редакция теперь не будет печатать меня. В частности, м. б. в “Б-ке”. Я мог бы работать на тех же началах, на которых я работал там до введения в редколлегию (отдел “По страницам зарубежной литературы”).
Третья просьба: принять меня, очень прошу Вас, лично на несколько минут. Я убежден, что двух минут будет достаточно, чтобы Вы абсолютно убедились в том, что в инциденте с “Б-иком” никакой нарочитости не было. Я уверен, что Ваши личные указания спасли бы меня от дальнейших ошибок и злоключений.
Буду ждать с величайшим нетерпением и уверен, что никто из тт. не пожелает осудить меня на самое тяжкое — т. е. на полную бездеятельность»694.
Вот таким оказался первый вариант послания Зиновьева Сталину. Некий поток сознания. Но был и второй вариант. Тщательно отредактированный, деловой. С ясным пониманием — для кого он предназначен. Сухой, в три раза короче. Излагавший без повторов суть очередной просьбы.
«Обращаясь к Вам, — писал Зиновьев, — с просьбой рассмотреть вопрос о моей дальнейшей работе, хочу сказать Центральному комитету следующее.
Осуждение со стороны Политбюро ЦК есть важнейший урок для каждого большевика. Тем более значителен и важен такой урок для меня — ввиду моих прошлых ошибок. С горечью я должен был убедиться, что одного желания следовать линии партии еще недостаточно, как бы оно ни было искренне. Еще и еще раз прошу Вас верить, что ошибка, допущенная мною в “Большевике” и справедливо осужденная решением Политбюро, была только ошибкой, что никакой преднамеренности, никакого желания протащить что-либо “свое” против мнения ЦК с моей стороны не было и быть не могло.
Теперь, когда у всех товарищей новый руководитель, я должен снова ставить вопрос о работе вместо того, чтобы работать, как работают все. Винить в этом мне некого, кроме самого себя. Но я горячо прошу Вас, товарищи, не оставлять меня долго без нагрузки и решить вопрос о моей работе как можно скорее. Недостатка в энергии, в стремлении оправдать Ваше доверие, в готовности учиться у ЦК с моей стороны не будет на любой работе, которую ЦК мне назначит.
Независимо от того, какую работу Вы сочтете возможным мне сейчас поручить, особенно прошу о следующем: оставить мне также возможность время от времени писать в “Правде” и “Большевике”. В частности, может быть, Вы признали бы возможным, чтобы наряду с какой-либо другой нагрузкой я работал в “Большевике” на тех же началах, на которых я работал там до назначения меня в редколлегию (т. е. по отделу “По страницам зарубежной печати”). И очень прошу дать мне возможность поговорить лично с одним из секретарей ЦК раньше, чем решится вопрос обо
