31 августа - Лоранс Коссе

Вдруг он свистнул.

— Что такое? — спросила Лу.

— Непонятно? — Он показал подбородком на багажник. — На место!

— Придурок! — не сдержалась Лу.

У него вырвался короткий смешок.

— Не такой уж я придурок, — проговорил он. Похоже, он не очень-то верил в свои слова, слишком напряженное у него было лицо.

Лу снова залезла в багажник. Когда Индеец поднес тряпку к ее рту, она оттолкнула его руки. Ударом больше или меньше — не все ли равно. Индеец ударил ее кулаком в предплечье, но ударил не зло; скорее, этот удар означал: да ладно тебе, в конце концов, дай мне это сделать. И, связав ей руки, сказал:

— Вечером остановимся, когда стемнеет. Поужинаем где-нибудь в спокойном месте.

Снова то ехали, то стояли. Катаемся, сказала себе Лу. Машина часто останавливалась, один раз надолго. Индеец, должно быть, решил вздремнуть на водительском сиденье. Или наблюдал за чем-то, следил за каким-нибудь домом.

Лу уже не сопротивлялась, но каждый час ожидания давался ей все труднее. Это был не страх. Ей больше не было страшно. Она уже не боролась, но и не отступала. Где-то в глубине, внутри она отказывалась смириться.

Я не хочу, чтобы меня фотографировали. Этот тип морочит мне голову. Позволяя сфотографировать меня, он меня выдает. Пусть он закопал мои номера или разрешил мне назваться другим именем — все равно выдает. Он подписывает мне приговор. Неслучайно во время процесса обвиняемых не разрешают фотографировать. Сфотографировать — значит вынести приговор.

Что со мной будет после того, как меня покажут по телевизору, ославят на весь мир? Ведь эта история не на один день. Как работать в ресторане, когда посетители шушукаются за спиной, пока идешь между столиками? А соседи? Почтальон? Банковские служащие, булочник? Как я буду смотреть им в лицо? Мне что, ходить в черных очках? Или сделать пластическую операцию?

Допустим, я перееду, но все это переедет вместе со мной. В любой точке мира, где бы я ни оказалась, будут коситься на меня. Всюду меня будут узнавать. Как можно жить, если ты беглец номер один? Как можно выжить? Сколько можно выдержать?

Я не позволю себя фотографировать, вновь и вновь повторяла себе Лу. И снимать для телевидения, разумеется, тоже — это еще хуже.

Она так и скажет этому парню из "Пари-Матч": не снимайте меня. Вы не имеете права снимать меня без моего согласия, а я вам запрещаю. Я вам все расскажу, вы — первый, кому я рассказываю, разве этого недостаточно?

Нет, наверняка ответит он. Мы обо всем договорились, я должен вас снять. Нет съемки — нет денег. Индеец придет в ярость. Ей не поздоровится.

Но она будет твердо стоять на своем, она не желает, чтобы ее снимали, и точка. Эта мысль поглотила ее целиком; Лу больше не было, только одна мысль пульсировала в темноте.

Они остановились еще раз, надолго. На этот раз крышка багажника открылась. Опять этот чертов лес, тупик, съезд с дороги. Темнело. Пахло листьями и мокрой землей. Индеец не включил фары — или погасил их, заглушив двигатель.

Он развязал руки Лу и помог ей сесть. Посмотрел на нее как-то по-особенному, раньше он так не смотрел.

— В чем дело? — спросил он.

— А что? — в свою очередь спросила Лу, вылезая из багажника. — У меня что, круги под глазами? Я бледная?..

— Не говори так громко, — сказал механик. — Есть хочешь?

— Не знаю, — сказала Лу. — Я уже ничего не знаю.

Она села на землю, прислонилась спиной к дереву. Индеец протянул ей треугольный сэндвич в легкой пластиковой коробке. Она его не взяла. И начала говорить глухим голосом, сбивчиво:

— Вот что, я вам уже сказала, я не хочу, чтобы меня фотографировали. Потому я и пряталась с самого момента аварии — я не хочу. Ни съемок, ни фотографий. Видеть, как газеты обсасывают твою жизнь, видеть свои фотографии в витринах киосков, повсюду натыкаться на свое имя, смотреть, как вытаскивают наружу то, что ты пытаешься скрыть, — это все равно что быть изнасилованной.

Индеец присел рядом с ней на корточки, его лицо было в тени.

— Выпей чуть-чуть, — сказал он, протянув ей бутылку, которую она тоже не взяла. — Ты необычная девушка. Я бы даже сказал, что ты не из сегодняшнего мира. Все только спят и видят, чтобы их показали по телевизору и напечатали в газете их фотографию. Есть и такие, которые готовы за это заплатить, а ты…

Лу перебила его:

— Для меня это все равно что умереть. Вывернуть душу, опустошить себя. Я не хочу.

— Замолчи, — сказал Индеец. — Ты сама себя накручиваешь. Нам обоим нужно успокоиться, осталось продержаться еще сутки.

— Успокоиться? — Лу охватил истерический смех, до икоты: — И в самом деле, что тут такого: ну похитили, угрожали, связывали, возили в багажнике? Ну потеряла ты все и вынуждена сматываться за границу!

И глухим, безжизненным голосом, сбивчиво:

— Я не хочу до завтра валяться в багажнике, я не хочу снова туда, у меня на спине не осталось живого места, я схожу с ума, скоро я начну орать и не смогу остановиться, мне необходимо принять ванну, вымыть голову, я грязная, разбитая, я не могу встречаться с журналистом в таком виде…

— Хорошо, — сказал Индеец. Он положил руку на затылок Лу и потрепал ее по голове, как ласкают лошадей и детей.

Лу отдернула голову, он убрал руку.

— Хорошо, — повторил он. — Я найду тебе какую-нибудь хату. Примешь ванну, выспишься.

Он поднялся:

— Ясное дело, если мы возвращаемся в цивилизацию, ты должна держать себя в руках. Сможешь?

И не дожидаясь ее ответа:

— Давай садись вперед.

Уже было совсем темно. Открывшаяся дверца осветила кусочек леса.

— Это в последний раз, — сказал Индеец, связывая руки Лу. — Предпоследний, — поправился он.

Покорно, не дожидаясь его приказаний, Лу откинула голову на спинку сиденья и закрыла глаза. Кукла, повторяла она про себя. Тряпичная кукла. Жалкая тряпка.

Должно быть, она задремала — впрочем, какая разница: дремать, повиноваться, сидеть взаперти в темноте, закрывать по приказу глаза. Она вдруг поняла, что машина остановилась, и подняла голову.

Индеец смотрел на нее. Давно ли он так стоит? — спросила она себя.

Они находились на какой-то кривой полутемной улице. Лу не смогла бы сказать, был ли это пригород Парижа или один из его отдаленных кварталов. Или окраина другого города? Однако что-то говорило ей: нет; по каким-то неуловимым признакам она догадалась, что это Париж.

Метрах в десяти от машины, на другой стороне улицы, вертикальная неоновая вывеска гласила: "Отель".

— Я выйду из машины и открою тебе дверь, — сказал Индеец.

Он схватил сумки с заднего сиденья, вылез, открыл дверь со стороны Лу, развязал ей руки, помог подняться с сиденья. До самых дверей отеля он держал ее за локоть.

Для проститутки я слишком плохо выгляжу, подумала Лу, падая в кресло из красного дерматина. Холл не ремонтировали, наверно, лет тридцать. У стойки никого не было, тишину нарушали только отзвуки какого-то телефильма — американского, судя по неестественности голосов, тому особенному тону, каким произносят дублированные наспех голливудские диалоги.

Индеец позвонил. На звонок наконец вышла женщина средних лет, филиппинка или индонезийка, всем своим видом выражая недовольство, что ее побеспокоили.

— Номер? — автоматически спросила она. Она говорила сильно в нос.

— Да, — сказал Индеец, — на двоих, с ванной. Я заплачу сразу.

Он вынул купюру или две, Лу не разглядела. По всей видимости, сдачи не предполагалось, или он ее не взял.

Номер был на четвертом этаже: асимметричная комната с большим окном, по старинке закрытым тюлевой занавеской. Лу смотрела только на это окно. Равно как и механик: закрыв дверь на два оборота, он засунул ключ в карман и сразу подошел к окну, распахнул его настежь, выглянул наружу и снова закрыл.

Потом сбросил на пол сумку, торбочка осталась висеть у него на плече.

— Не слишком шикарно, — заметил он.

Лу рухнула на кровать прямо в туфлях и куртке; в отличие от него, она чувствовала себя словно во дворце — так здесь было чисто и просторно, и жалела лишь о том, что не успеет насладиться всей этой роскошью. Что бы такое придумать, чтобы он не вставлял кляп, повторяла она про себя, и ничего не приходило в голову. В отеле он не может рисковать, вдруг я заору посреди ночи.

Индеец пошел в ванную. Проверяет, нет ли там лазейки, подумала Лу. В Париже ванные комнаты обычно без окон. Раздался какой-то металлический звук, потом хлынула вода.

— Твоя ванна набирается, — сказал Индеец, вернувшись в комнату. — Топай. Расслабляйся. Потом я тоже залезу в ванну. Извини, но ключ я вытащил, ты не сможешь запереться.

— Боитесь, — спросила Лу, — что я вскрою себе вены? Интересно, чем бы я могла это сделать…

— Давай, — оборвал ее Индеец. — Оставишь дверь открытой, я должен слышать каждый звук.