Живущие в подполье - Фернандо Намора

— Мне хотелось сделать вам сюрприз. Я заказала сласти, но их не успели принести. Вы уж извините.

— Зачем это?! Стоило беспокоиться…

— Мне было бы приятно.

Васко помнил и другое: люстру на потолке, плакучую иву со стеклянными подвесками, зелеными и голубыми, — три месяца, что они снимали комнату, не могли бы оплатить ее стоимость, — плащ, который хозяйка одолжила Жасинте, когда пошел проливной дождь, полный почтительного обожания взгляд, каким она его разглядывала на плечах у этой дамы, и как она пыталась оправдать свои приступы меланхолии:

— Что-то мне сегодня неможется. Я была у врача, он дал мне таблетки, такие малюсенькие. Одни от тоски, другие жаропонижающие. Иногда жизнь давит, как свинец. И мы не выдерживаем ее тяжести.

Васко это знал. Для большинства из тех, кто принадлежал к незнакомому Жасинте миру, жизнь была именно такой.

Одним словом, он привязался к хозяйке. Он привыкал к людям и к вещам. Врастал корнями и, если эти корни обрубали, чувствовал пустоту. Однако отступить он уже не мог. Не из-за противного мальчишки, подкарауливавшего их на углу с орудием своей затаенной ненависти, но, главное, потому, что хотел скрыть от Жасинты свою нерешительность, продолжая, как в первые дни, разыгрывать перед ней сурового и непреклонного мужчину, возвышенную натуру, которой не страшны мелочи повседневной жизни и постоянные удары судьбы, оставляющие следы лишь на поверхности. Или что он тешится этой иллюзией.

Подругой оказалась Барбара. Когда они подходили к ее дому, Жасинта внезапно остановила Васко: "Здесь мы расстанемся. Я пойду вперед. Ты ведь знаешь, что ее квартира на пятом этаже". Может быть, он не понял Жасинту, может быть, он и в самом деле позволил по рассеянности в дверь на четвертом этаже, может быть, эта квартира и правда пустовала и хихиканье доносилось с другого конца коридора, только Васко никогда во все это не верил. За близость с Жасинтой ему приходилось расплачиваться сомнением. В любых обстоятельствах. День за днем. После того как он безуспешно звонил у дверей и ему отвечала напряженная тишина, похожая на затаенное дыхание, после того как он вышел на улицу и посмотрел снизу на закрытые наглухо окна пятого этажа, где его обещала ждать Жасинта, безмолвного пятого этажа, если не считать приглушенных смешков, которые могли доноситься и из другого места. Васко уселся в кафе у окна, защищавшего от пронизывающего ветра (ребенок спросил: "Где же солнце, дедушка?" — "Оно спряталось, ему холодно"), у окна с неровным стеклом (мимо проезжал на мотоцикле парень в свитере с высоким воротом, в грязных узких джинсах, с воинственным и в то же время безразличным взглядом, он заколебался, стоит ли останавливаться, потом слез с мотоцикла, вызывающе громко придвинул стул, будто ждал, что кто-то будет этот стул у него вырывать, и готовый наскандалить, все с той же наглой миной раскрыл принесенный с собой журнал, стал листать его, презрительно и равнодушно, но вдруг попался на крючок и, скрестив ноги, с напряженным интересом, уже не в силах отпустить приманку, принялся читать статью, название которой Васко легко разглядел со своего столика: "Матра[13] — новая звезда формулы I"); Васко уселся у окна, заняв стратегически выгодную позицию, откуда мог незаметно обозревать местность, и решил наблюдать за домом, пока оттуда не выйдет Жасинта. Жасинта или дьявол в ее обличье. Он должен узнать, почему никто ему не открыл. Хотя согласиться с тем, как ему, наверное, объяснят смешки и молчание, означало согласиться с абсурдом. В кафе вошли иностранцы, чтобы купить почтовые открытки с видами, выставленные в витрине табачного киоска, официантка изо всех сил старалась с ними объясниться, ребенок, спросивший, куда исчезло солнце, зачарованно глядел на них, девушка из кассы поделилась своими догадками с посетителями: "Наверное, это северяне", и тут же веско и поучительно добавила: "Они говорят больше по-немецки, чем на других языках". Жасинта или дьявол в ее обличье. Блондинку из компании северян — в кроваво-красных чулках, отчего казалось, будто с ног содрана кожа, — привлекла буфетная стойка, ее бледно-голубые глаза, не отрываясь, смотрели на бутылки, и длинный, чуть искривленный на конце палец указывал то на одну, то на другую, растерявшийся буфетчик никак не мог угадать, что она выбрала ("А вдруг она хочет купить все".), пока один рабочий не рискнул подсказать: "Дайте ей "Сандимэн", и блондинка кивнула с улыбкой, вероятно, боясь новой путаницы: "Сандимэн… Сандимэн", а рабочий обрадовался своей догадливости. "Вот я какой дошлый, иностранцев понимаю с полуслова". Жасинта или дьявол в ее обличье. Но подкарауливая ее, он упустил из виду, что можно вызвать такси: оно внезапно остановилось перед домом, просигналило и, не успел Васко пересечь улицу, умчалось с двумя дамами. Одной из них была Жасинта. Должно быть, обе поджидали такси в вестибюле.

Потом Жасинта позвонила ему: "Что с тобой стряслось? Я постарела, пока ждала тебя, а ты куда-то исчез. Что это еще за фокусы?" Горячась, он рассказал ей со всеми подробностями, как без конца нажимал на звонок, как недоумевал, сердился, как следил за домом из кафе. "Ты недотепа, Васко. Конечно, ты ошибся этажом". Она поощряла его к новым откровениям, а в голосе звучала скрытая насмешка, торжествующее злорадство. Лишь когда он излил свой гнев, у него вдруг мелькнуло подозрение: Жасинта пошла вперед, чтобы договориться с Барбарой об этой глупой проделке. Бесцельной, как и другие проявления ее злости. Он не ошибся этажом.

Опоздания, ложь, нелепые капризы повторялись изо дня в день, впрочем в тщательно отмеренных дозах, — Жасинта знала, до какого предела можно ущемлять его самолюбие ("Дай-то бог, чтобы меня не очень мутило". — "Мутило? Почему?" — "Я отправляюсь путешествовать. На пароходе. В Луанду". Разумеется, Жасинта никуда не собиралась, просто сболтнула первое, что пришло ей в голову, и какое-то мгновение, должно быть, сама верила в свою ложь). Но и самая нелепая ложь казалась ей недостаточной. Почему? Чего добивалась Жасинта? Чтобы Васко постоянно жил в атмосфере неуверенности, даже язвительных насмешек. Страсть достигалась любыми способами. Ярость, удивление, ненависть — все подходило, все должно было разжигать любовный пыл, не давая ему остыть. Тем не менее первое время он не замечал в непостоянстве Жасинты ни умышленного притворства, ни расчета. Считал, что такая уж она есть, что притворство стало ее второй натурой, житейским кодексом. Они узнавали друг друга с изумлением и радостью, в бурном порыве, и это защищало их от пустоты, возникавшей после того, как чувственность была удовлетворена. А когда оба ощущали угрозу этой пустоты, прибегали ко лжи, которую готовы были принять за истину. В них пробуждалось то, что до сих пор было подавлено, изуродовано. Подавал пример Васко; из них двоих он больше нуждался в иллюзиях: он пытался смягчить чрезмерную горячность Жасинты, чуть касаясь губами ее глаз, щек, ушей, осторожно гладя ее лицо сильными пальцами, ласково повторяя "любимая", хотя и относилось это к другой, может быть, к Марии Кристине, может быть, к забытой или никогда не встреченной женщине, для которой он сберег нежность, и, сколько бы он ни растрачивал эту нежность, она становилась только чище.

— Ты знаешь, что такое любовь, Жасинта?

— У тебя есть рецепт?

— Не говори так, прошу тебя! Любовь — это когда мужчина и женщина смотрят друг на друга прозрачным и умиротворенным взглядом. Светлым взглядом, в котором не таится ничего дурного. Ни желчи, ни обвинений, ни расспросов. Вот что такое любовь, и еще молчание, которое не нуждается в словах и которое не похоже на молчание.

Говорил ли он это Марии Кристине? Нет, но хотел сказать сотни раз. И если теперь он поверял свои мысли Жасинте, то лишь потому, что никогда не говорил об этом с Марией Кристиной, хотя ощущал настоятельную необходимость повторять ей это каждый день. Какой замок запечатывал его уста? И отчего эти слова показались бы вдруг смешными, если бы их услышала Мария Кристина?

Первые дни их знакомства. Бесконечные часы в мастерской. Сидя на невысоком кожаном табурете, Жасинта благоговейно наблюдает за его работой и, словно драматическая актриса, пытается правдиво сыграть роль героини из мира, к которому она не принадлежит.

— Я отдала бы полжизни — а заметь, я люблю жизнь, — чтобы обладать крупицей твоего таланта. Даже если цена окажется слишком высокой.

— Она выше, чем ты думаешь.

— Но и цена за бесталанность, за то, что ничего не остается от уходящих в небытие дней, тоже выше, чем ты думаешь.

Часы в укромном кафе, за уединенным столиком, когда их руки соприкасались, обещая нежность, когда она только слушала его ("Я все помню, о чем ты говоришь; ни с кем у меня никогда еще так не было"), слушала в упоении, спокойная, примиренная с собой, даже со своими внезапными порывами ("Знаешь, Васко, я предпочла бы, чтобы моя сестра не была на меня похожа. Для ее же блага"), не вызывая больше в нем ощущения бури, которая все сметает на своем пути, оставляя позади себя хаос и разрушение.