Живущие в подполье - Фернандо Намора

— Нам нужно где-то обсохнуть.

Возможность воспользоваться гостеприимством Барбары представилась ему спасительным выходом из положения.

IX

Жасинта сидела в стеганом халате Барбары цвета беж, он — в чьей-то пижаме с нелепо короткими рукавами, отчего ноги якобы должны казаться длиннее (на каком идиотском манекене ее примеряли?), пока их одежда, дымясь, сушилась возле радиатора, а возбужденная, необычно возбужденная Барбара с хихиканьем повторяла, точно кудахтала: "Славно искупались, шут вас возьми!" — и снисходительность в ее смехе чередовалась с возмущением, явным возмущением, непонятно чем; Жасинта рассеянно молчала, и всякий, кто вошел бы в комнату, подумал, что она борется со сном, а времени уже прошло более чем достаточно, чтобы Мария Кристина усомнилась насчет обеда в Сезимбре и обзвонила все рестораны этого района, проверяя, правду ли он сказал или солгал, как вдруг Васко почувствовал, что его пробирает озноб — порой с ним такое случалось, — что внезапная внутренняя дрожь, точно кости попали под струю ледяного воздуха, мгновенно передалась мускулам, венам, коже, и вот уже все тело сотрясается, словно в него вонзились острые зубы. Васко дрожал, как больной во время приступа малярии.

— Тебе холодно, Васко?

Он кивнул, Барбара принесла одеяло, набросила ему на плечи, Жасинта стиснула его руки скорее с неприязненным удивлением, нежели с сочувствием.

— Пододвинься ближе к радиатору, как бы тебе не простудиться!

— Ничего. Я уже согрелся.

Но он знал, что дрожь не пройдет так скоро, даже если бы дом Барбары был огромным камином, и что он не сможет унять ее, какие бы усилия ни прилагал, пытаясь овладеть собой. Как и в тот раз, когда полицейский инспектор на четвертый день допроса целое утро спрашивал его: "Чем вы занимались в воскресенье третьего апреля?", а он твердил в ответ одно и то же, подпирая подбородок рукой, потому что отяжелевшая голова то и дело клонилась вниз: "Я уже вам сказал, что не помню. Как я могу помнить события такой давности?" И произнеся эту фразу, он с внезапным изумлением и смутным беспокойством подумал, что один или два дня могут оказаться ничем или вечностью, скользящей над мелочами повседневной жизни, но, размышляя об этом, Васко имел в виду не третье апреля, такую далекую или казавшуюся ему далекой дату, а тот день, когда полиция явилась к нему домой, чтобы его арестовать, то есть события, происшедшие около девяноста часов назад. Неужели всего девяносто часов? Нет, девяносто недель. "Итак, вы не знаете, чем занимаетесь по воскресеньям?" Он устало, равнодушно ответил, попытавшись придать своим словам непринужденность: "Езжу на пляж, если погода подходящая для купанья (девяносто недель, девяносто лет назад). Или остаюсь дома, работаю, читаю, хожу в кино, на прогулку… Как все люди. Этого воскресенья я не помню, не могу припомнить". — "Но вспомните. Обязательно вспомните".

Понять смысл угрозы было нетрудно. И хотя полицейский инспектор вышел из комнаты, угроза продолжала звучать, эхом отдаваясь в тишине; отсутствие инспектора могло продолжаться минуты или часы, заранее рассчитанное, как и каждая мелочь в поведении следователей, и едва Васко остался один, его охватила внутренняя дрожь. То был не страх. А если и страх, то чисто физический, не контролируемый волей, оживший в теле, как только он вспомнил, что слышал о допросах. Минуту спустя полицейский вернулся, просунул голову в дверь, щелкая ради развлечения замком, плоское лицо его расплылось в злобно-торжествующей гримасе: "Это воскресенье приходилось на второе, а не третье апреля". Ловушка садистов. Девяносто часов (а может быть, девяносто недель?) они ждали, когда он исправит эту умышленную ошибку. Васко стиснул зубы, чтобы агент полиции не догадался или не услышал, как они стучат. "Теперь вы припоминаете?" Нужно было что-то ответить, молчание могло быть истолковано как признание, но заговорить сейчас, когда его речь неизбежно выдала бы сотрясающие тело конвульсии, было еще хуже — это свидетельствовало бы о страхе, а Васко отказывался признавать его, ибо непроизвольное сокращение мышц, которое он ощущал, объяснялось не страхом, а длительным нервным напряжением, непреодолимой и настоятельной потребностью в немедленной передышке. Полицейский, однако, ушел, хлопнув дверью; он так и не дождался ответа, но как только он вернулся, дрожь прекратилась. Непонятно почему, следователь решил переменить пластинку.

В кармане у Васко обнаружили записную книжку и теперь взялись ее изучать. За каждым номером телефона, за каждой записью им чудились не поддающиеся раскрытию тайны. Полицейских развратило недоверие, мир казался им опутанным паутиной зловещих заговоров ("Какого цвета представляется тебе мир?"). В этой старой записной книжке они не могли найти ничего предосудительного (по крайней мере так говорила ему память, которую он заставил восстановить содержимое каждой страницы), чего нельзя было сказать о новой записной книжке, оставшейся дома в кармане летнего костюма; в ней действительно было много записей, привлекающих внимание хотя бы потому, что их нельзя было тут же расшифровать, — а вдруг полицейские провели повторный обыск, снова перевернули все вверх дном, а вдруг им в лапы попали эти подозрительные заметки, или же они лишь пытаются поймать его на какой-нибудь оплошности, прощупать, чтобы обнаружить слабое место? "Мы перелистали вашу записную книжку, и содержание ее, надо признать, говорит о многом. Ваша неосторожность просто удивительна. С чего вы начнете признание?" Это ровным счетом ничего не означало, полицейские просто зондировали почву, надеясь, что хоть одна птичка попадется в расставленные сети, никому не доверяя, они усыпляли бдительность арестованных, чтобы внезапно сразить каким-нибудь фактом и захлопнуть мышеловку после неосторожно вырвавшегося слова. Заставить своих тюремщиков прямо или косвенно сказать, о какой записной книжке идет речь, было рискованно, это могло навести на след, и потому он решил, что пусть они сами покажут ему эти якобы разоблачительные материалы. Тем не менее следователи книжку не показывали, а лишь на память приводили некоторые записи, тут же давая им самое невероятное толкование. Через несколько недель ему разрешили свидание с женой, Васко пристально смотрел ей в глаза, как бы призывая догадаться о том, чего не мог сказать прямо, и решил прибегнуть к заранее придуманной хитрости в надежде, что она не вызовет подозрений у застывшего как изваяние часового: "Ты все еще занимаешься переводом?" Она раскрыла рот от удивления, но Васко поспешил добавить, желая напомнить об одном из персонажей Брехта: "…Переводом книги, которую мы собирались назвать "Свиньи возвращаются в дом…" Мария Кристина вспыхнула и растерялась, не в силах угадать, что Васко имеет в виду, а догадаться нужно было как можно скорее, и он помог ей: "Как, по-твоему, заглавие подходящее?" Наконец, Мария Кристина с явным облегчением — и каким счастьем озарилось тогда ее лицо! — ответила: "Нет. Надо бы еще над ним подумать". Отлично: они не возвращались и не знают о существовании другой книжки. И ободряюще улыбаясь жене, как бы благодаря за понятливость, которую она проявила сейчас и проявит в будущем, когда ей придется вникать в тайный смысл его нелепых фраз, Васко с напускной веселостью посоветовал: "Продолжай работать над переводом, но не забывай, что ты хозяйка дома… Можешь воспользоваться моим отсутствием и перечистить мои костюмы, теперь-то уж я тебе не помешаю… Некоторые из них давно пора было почистить". — "Не беспокойся, Васко. Мне самой нравится хлопотать по дому. Все твои костюмы будут в полном порядке". Васко вслушивался в ее неторопливый, размеренный голос, словно все это было ей не впервой, и поражался ласковому и ясному выражению ее лица. Что происходит с Марией Кристиной? Но тут часовой слегка повернул голову, нахмурил брови, должно быть сигнал тревоги зажегся в его настороженном мозгу.

Девяносто недель тому назад. Он очнулся, когда у него над ухом вдруг раздался голос:

— Осторожнее, Васко, отодвинься от калорифера. Одеяло может загореться. Согрелся?

Его предостерегала Барбара. Жасинта не обращала внимания на подобные вещи. Тем не менее она поддержала Барбару рассеянно ласковым взглядом, напомнившим ему взгляд Сары, устремленный куда-то вдаль. Наверное, она все еще видела себя на пляже, под дождем, на пляже или в кафе, слушающей болтовню Зеферино.

— Мне хорошо, я уже сказал. Надеюсь, костюм скоро…

— Так только кажется. Придется еще подождать.

Барбара его предостерегала или та девушка с лицом цыганки апрельским вечером сороковых годов в Пиренеях? Стоял апрель, но в горах было холодно, как в декабре. Едва начало смеркаться, они разбили лагерь в лесу; в тот день они проделали немалый путь по отвесным тропам, среди встающего стеной чертополоха и чахлой травы, которой не давали расти заморозки. Тучи, будто испуганные кони, неслись по небу, и земля, тусклая и тяжелая, казалось, была застигнута врасплох ранними сумерками. День быстро приближался к концу ночные насекомые уже не пугались путников, и на дорогах в долине вздымались клубы пыли вслед за пастухами, гнавшими домой стада. Отец девушки простился с ними здесь, он должен был встретить тех, кто переходил границу с другой стороны, и так как до патрулируемых жандармами районов было далеко, они разожгли костер, чтобы поджарить мясо и согреться. Все закоченели.