Живущие в подполье - Фернандо Намора

Пребывание Васко во Франции близилось к концу, консульство выдало ему документ, где было написано, что он покинул родину в поисках работы, этот новый персонаж мог носить берет; не расставаясь с ним, Васко приехал поездом в Мадрид, затем в Саламанку, и только три дня спустя отыскал там земляка, некоего Аугусто, который проводил его до португальской границы, сначала недоверчиво покосившись на его руки, должно быть недостаточно огрубевшие от черной работы. И все же он возвращался, даже если снова придется вести жизнь подпольщика и риск увеличится вдвое. Иначе он поступить не мог. Они решили перейти границу у Алфайятеса, селения в провинции Нижняя Бейра, расположенного среди каштанов и пшеничных полей; район этот постоянно прочесывался жандармами таможенной инспекции, но имелось и преимущество, важное в подобных обстоятельствах; тут можно было рассчитывать на помощь местных крестьян, связанных с контрабандистами, на их безоговорочную солидарность перед лицом общего врага — закона, облаченного в полицейский мундир и с оружием в руках. Аугусто оставил его в километре от границы, откуда виднелся Алфайятес и темные силуэты каштанов, сотрясаемых зимним ветром. Издали холм казался почти плоским, чуть приподнятым над равниной, однако по мере приближения он рос на глазах у Васко. Резкий и скупой на слова Аугусто, сохраняя свой бесстрастный вид, настойчиво советовал ему не удаляться от селения — там легче найти убежище, — только пробираться туда лучше со стороны кладбища, перепрыгнув через ограду в том месте, где она упирается в нераспаханное поле, и выйти в центр поселка, миновав таким образом сторожевые посты. У кладбищенской стены он очутился в два часа ночи, небо хмурилось, слышался лай собак, на улицах и в домах не светилось ни единого огонька, и трудно было поверить, что здесь кто-то живет, как вдруг завыл ветер и хлынул проливной дождь, словно наполненную влагой тучу рассекли пополам. В такую ночь жандармы, конечно, не станут устраивать облаву, но как спрятаться от непогоды? Поблизости никакого укрытия, кладбище с плоскими могилами, без надгробных памятников. Черт бы побрал это небо, низвергающее потоки воды! Васко промок до костей. Не спасли ни пальто, ни берет. Он перелез через ограду, вдоль которой росли кипарисы — ветер не давал дышать, — и зашагал к поселку; остановившись под каштаном с голыми сучьями, который хоть немного защитил его от дождя, он вдруг заметил в долине, где неслись бурные ручьи, арочный мостик. Не чуя под собой ног от усталости, он забрался под мост и задремал. В шесть часов утра Васко проснулся от странного ощущения, будто на его теле тает лед, и с удивлением увидел возле себя группу женщин, которые мрачно его разглядывали. Женщин оказалось всего четверо и двое малышей, все в темном, и такими же темными были виднеющиеся вдалеке поля, просыхающая земля вокруг, и небо, и деревья. Женщины были явно озадачены, но молчали. Незнакомец не мог быть из этих мест, где мужчины не носят пальто. К тому же, спит в насквозь промокшей одежде. Наверное, бродяга или сумасшедший. Васко мгновенно оценил обстановку: ни в коем случае нельзя допустить, чтобы кто-нибудь вскрикнул от удивления или испуга; лениво потянувшись, он поздоровался с женщинами, весело сказал: "Проклятый дождь! Загнал меня под мост" — и с беззаботным видом зашагал к поселку, заглянув по пути в первую попавшуюся таверну.

— Одежда высохла. Можно переодеться. Ты меня слышишь, Васко?

О нет, Жасинта! Не теперь, Жасинта. Не теперь, Мария Кристина.

— Пора одеваться.

Но он не мог противиться неодолимому желанию закрыть глаза и вновь окунуться в прошлое, оказаться наедине со своими призраками и своими палачами. Трактирщик пригласил его в дом, к горящему очагу, и очаг напомнил ему гору с четкими силуэтами деревьев, гору и Нурию, навек утраченную Нурию, и очаг напомнил ему Барбару с ее калориферами — где-то теперь Нурия? трактирщик положил на тарелку зеленой фасоли и кусок сала, луковая подлива была сильно приправлена специями, запах ее возбуждал и пьянил, и по-видимому, не обращая внимания на слова Васко ("Я бродячий торговец. Продаю канаты и мешки. Вам не надо? Дождь застал меня в дороге"), сделал знак сынишке, худенькому пареньку лет десяти, чтобы тот наполнил кружку вином и поставил ее на стол. "Ну, будет, оставьте болтовню на закуску. Выпейте вина и отдохните". Васко стал пить, сначала аккуратно отхлебывая, потом большими глотками, но за еду приняться не решался, не зная, полагается ли предупредить заранее, что он заплатит. "Все, что на тарелке, должно быть съедено", — эти слова сопровождались резким движением подбородка, заросшего густой черной бородой, тут Васко заметил, что на хозяине два пиджака, один поверх другого, отчего плечи казались подбитыми ватой, оба пиджака были темными, темными было небо, дома, земля, сколопендра огибала ножку стола, и трактирщик уселся напротив гостя, а парнишка, ободренный отцовским примером, примостился с другого конца, положив на стол руки и широко раскрыв глаза. Любопытные и восхищенные. Такие же, как у Алберто.

— Хорошо, Барбара. Я пойду в твою комнату переодеться. Наверное, костюм уже высох.

— Именно этого я и добивалась от тебя.

Кто это сказал? Жасинта. Васко посмотрел на нее, словно она только что появилась.

X

Теперь он знал, что у паренька из Алфайятеса были глаза Алберто. Алберто, как и Жасинта, как и Мария Кристина, считал, что душа у него чистая. "Какого цвета представляется тебе мир? Ты странный человек, Васко, сложный, но не мрачный. Ты можешь считать себя мрачным, и все же, когда ты смеешься, когда ты смеешься вот так, как сейчас, мой дорогой, все понимают, что душа у тебя чистая. Зачем же ты так упорно стараешься это скрыть?" Но существовала ли эта чистота в действительности? Чтобы это проверить, Алберто прибегнул к хитрости. А мог ли он хоть на минуту представить его в комнате Барбары, в том самом доме, в той самой квартире, куда приходят господа финансисты, господа политики и отставной блюститель нравственности?

В комнате Барбары. Один на один со временем, которое все прибывало, по мере того как он наблюдал его бег. Над диваном букеты засушенных цветов, точно мумии в стеклянных саркофагах на ложе из черного бархата. По обеим сторонам от них бездарные репродукции: осенний лес, ручей, мост, по которому бегут дети; гора Сен-Мишель и унылый пастух со своим стадом на переднем плане. Цветы и репродукции были расположены в форме креста — намек на благочестие. Или утонченная развращенность. Веселье, которое подхлестывают страданиями.

Страдания. Что ты о них знаешь, Алберто? Слушай: пять дней и четыре ночи мне не давали спать. Допросы беспрерывно следовали один за другим, безжалостный свет электрической лампы, казалось, сжигал все, на что падал. Набухшие вены готовы были лопнуть. Следователи менялись каждый час и все же выбивались из сил. Я замечал это по тому, как они закуривали сигарету или проводили языком по губам. И по тому, что начинали задавать вопросы машинально. Теперь можно было их не опасаться или, напротив, готовиться к худшему, что в конце концов уже не представляло для меня различия. Я не слышал их вопросов. Почти не сознавал их присутствия. Все словно происходило где-то далеко. В густом тумане.

А за этой туманной далью, в желтом небе реяла голубка. Я люблю небо, Алберто, люблю деревья. Но лишь в тюрьме я узнал, что дневной свет голубой, разных оттенков в зависимости от того, где мы находимся, — на берегу моря или на вершине горы, в зависимости от широты и долготы местности. Географическая карта предлагает нам целую гамму синевы. В Португалии это синева чистых и глубоких вод, словно игра драгоценного камня. Я узнал это, проведя две недели в одиночной камере (тишина тоже своего рода общество), только стены и дверь без решетки (о, если бы стены были из живой плоти! Из плоти, которую я мог осязать!), а на потолке пятнадцатисвечовая лампочка под толстым слоем пыли. Тогда мир представлялся мне желтого цвета, как небо на акварели, которую ты подарил мне на рождество. Только более тусклого. И я вдруг понял, до чего же синей была синева за тюремными стенами, синева, которая стала в моих воспоминаниях подобна открытой ране.

В какой-то момент мне разрешили сесть. И сразу на меня обрушилась свинцовая тяжесть сна. Все во мне — вены, жар, холод — застыло в сонном оцепенении, не давая пошевелиться. Я оперся локтем на руку, спрятал лицо в онемевших пальцах, но они сразу разжались. Те немногие секунды, пока мой инквизитор размеренным шагом расхаживал по комнате от двери до моего стула, я старался незаметно закрыть глаза. Спать. Спать. Превратиться в камень. Трудно поверить, Алберто, но мне удалось несколько раз заснуть. Я засыпал по-настоящему и просыпался с меньшей тяжестью в голове. Ее уже не клонило вниз. Но один раз я задремал чуть раньше или чуть позже, чем следовало, и полицейский, поймав меня врасплох, закатил мне такую пощечину, что я упал со стула. Я до крови закусил губу, чтобы боль заглушила ярость, и стиснул кулаки. А он сказал: