Живущие в подполье - Фернандо Намора

Их было четверо вместе с девушкой, двое — португальцев. Васко приехал из Мадрида в Валенсию, пересел на поезд, идущий в Барселону, и там встретился с товарищами, которые обещали переправить его во Францию. Отец и дочь — по имени Нурия, с черной гривой волос — скрывали его несколько дней в своем доме, затем проводили до Фигераса и вывели к тому месту, где был переход через Пиренеи. Нурия подтрунивала над предосторожностями Васко: "Вы объясняетесь по-испански, как мадридец или как каталонец, клянусь вам! — а берет носите, как галисиец. Не волнуйтесь, никому и в голову не придет, что вы иностранец". С тех пор как он прибыл в Мадрид, он не расставался с беретом. (Когда-нибудь я расскажу тебе, Барбара…) Васко приложил немало усилий, чтобы изменить свою внешность до неузнаваемости, теперь в нем трудно было заподозрить политэмигранта, он изучал, как держат себя испанцы на улице, как беседуют друг с другом, и старался им подражать. Берет и альпаргаты[14] помогли ему слиться с толпой. В те годы и рабочие и так называемые средние слои носили альпаргаты. Такие, как у него — серые или блекло-голубые, те и другие казались выцветшими на солнце. Времена были тяжелые. Васко проник в Испанию нелегально и даже не помышлял о том, чтобы раздобыть документы. Поэтому приходилось избавляться от всего, что могло отличить его от рядового мадридца, и возможно скорей совершенствоваться в языке, общаясь с испанскими товарищами. Он знал, что политическая полиция дома и на улице задерживает всех "подозрительных". Но одно дело — соблюдать предосторожность и совсем другое — беречь свою шкуру. Васко находился в Мадриде на положении эмигранта, однако это не могло оправдать его пассивность. Он хотел приносить пользу, хотел действовать. И сейчас еще он со светлым чувством вспоминал о той поре.

Несколько раньше Испанию охватила всеобщая забастовка. На севере, в Астурии и Васконгадасе, забастовка переросла в вооруженное восстание, шахтеры захватили шахты и рудники, во многих городах и поселках административная и политическая власть перешла в руки рабочих. Но народное движение было подавлено, и, хотя большинство повстанцев, в том числе и шахтеры, бежали во Францию, многие еще скрывались в Мадриде. Васко сразу вызвался принять участие в подпольной организации помощи астурийцам, которых военные трибуналы судили заочно, вынося иным смертные приговоры. Работа в подпольных организациях, заполнявшая целые дни, помогла Васко быстрее привыкнуть к испанскому укладу жизни. Организация размещала беженцев по надежным семьям, иногда снимая комнаты в рабочих кварталах, обеспечивала деньгами или работой и, наконец, подготавливала побеги за границу или ограждала, насколько возможно, от репрессий властей. Дети и нищие — этот всевидящий и вездесущий отряд — выслеживали доносчиков. А те, кто и сам не ел досыта, делились с повстанцами последним. Вот она, истинная солидарность.

Но наступило время, когда и ему пришлось покинуть Мадрид. Нурия и ее отец вызвались провести его через Пиренеи. Из Фигераса они выехали на такси и вскоре оказались у подножия гор, откуда предстояло подняться по известным лишь пастухам и контрабандистам тропам. Васко плохо ориентировался в темноте — сквозь густой кустарник он пробирался на ощупь, вытянув руки вперед, точно отгонял от себя мрак, — и потому охотно поддержал предложение пораньше расположиться на ночлег. После ужина мужчины, согретые ласковым пламенем костра, задремали. Только Нурия не смыкала глаз. Она-то и переполошила всех, вдруг сбросив накинутое на плечи Васко одеяло и крикнув: "Осторожнее! Горит!" Не успели они опомниться, как от одеяла остался лишь обугленный лоскут.

Нурия. После стольких лет он уже не мог представить себе ее лицо. В памяти сохранились волосы, блеск черных глаз, прерывистое дыхание в те ночи в Барселоне, в те три ночи, когда их кровати разделяла только занавеска, и Васко казалось, что стоит протянуть руку, и он коснется ее тела, что занавеска исчезнет, и они окажутся рядом, что, вероятно, они любили и стремились друг к другу раньше, чем встретились, — и ещё в памяти сохранилось расставание в Пиренеях, когда французская земля была совсем близко, в каких-нибудь ста метрах, и он собирался перевернуть новую страницу своей подпольной жизни. Через несколько мгновений миссия Нурии завершится, и он сказал ей: "Прощай, Нурия!" — тоном человека, который знает, что эти минуты и все, что было до них, никогда больше не повторится, а она возразила ему почти резко: "Никогда не говори "прощай" — и, угадав его тайное желание сжать ее в объятиях и поцеловать в губы, именно в губы, приблизила лицо, вся подавшись навстречу немому призыву Васко, его робкому желанию.

Васко пересек границу, Нурия тотчас исчезла, теперь их вел француз с белесыми ресницами, они приближались к берегу, и ветер доносил запах моря и выброшенных прибоем водорослей. По горной дороге, фырча, проезжали грузовики с крестьянами. Никогда еще родина не казалась ему такой далекой. Наконец они очутились на пляже, покрытом галькой, здесь красивы были только дюны; взятые с собой про запас альпаргаты тоже износились, но в них надо было добраться до того места, откуда отправлялся автобус на Перпиньян. Идти. Ему казалось, что теперь он будет идти всю жизнь. В Перпиньяне они пересели на парижский экспресс. Он выбросил альпаргаты и спрятал в саквояж баскский берет, едва француз с неодобрением взглянул на его голову. Полиция охотилась за испанцами, тысячами бежавшими из Астурии, и хотя береты многие носили и во Франции, смотрела на них подозрительно.

В Париже он поселился в отеле "Миди". Винтовая лестница спиралью вилась около недавно пристроенного лифта с похожей на садовую калитку решетчатой дверцей, в котором поднимались влюбленные парочки; на каждом этаже — душ, лестничные площадки украшены даровыми автографами постояльцев, в вестибюле старушка с завитыми волосами, отвечающая на вопросы невнятным бормотанием, не вынимая изо рта сигареты, и, наконец, клиентура — подозрительные субъекты, проститутки и беженцы. В вестибюле висел небольшой плакат, предупреждающий: "Не забывайте о гвоздях!"; иностранцы с недоумением читали и перечитывали его, пока кто-нибудь не разъяснял им смысл загадочного воззвания, обращенного к тем, у кого не было паспорта: югославам, грекам, испанцам, португальцам — словом, уроженцам тех стран, где дисциплина не в почете, а пешеходы не знают и не желают знать правил уличного движения; привычка поступать вопреки установленным порядкам, глупая строптивость и невнимательность толкала их в руки полиции. А французская полиция строго следила за соблюдением правил уличного движения и неизменно задерживала тех, кто игнорировал пешеходные дорожки, обозначенные двумя рядами вбитых в мостовую гвоздей. Многие беженцы были задержаны именно таким образом. Поэтому и висел в отеле плакат, предупреждающий нарушителей. Однако недостаточно было соблюдать правила уличного движения, отказаться от баскского берета и всего в одежде, что может выдать иностранца, не стоило появляться в тех местах, где можно было ожидать встречи с полицией, или вмешиваться в какие-нибудь происшествия. Васко и другие эмигранты любили прогуливаться у вокзалов, рельсы были дорогой домой, поезда привозили и увозили соотечественников; беженцы встречались на вокзале, не сговариваясь, их тянуло туда помимо воли, они пили пиво в баре с закопченными сводами, и бар этот переставал быть парижским баром, переносясь в Афины, Мадрид, Лиссабон; но однажды нагрянула полиция, вероятней всего, из-за какой-то истории, связанной с эмигрантами, а может быть, и не с ними, только попала она в самую точку, и многие из тех, у кого не было паспорта, отсидев предварительно в тюрьме, покинули Францию. Васко избежал общей участи лишь потому, что во время облавы спрятался в телефонной будке, куда в суматохе никто не догадался заглянуть, и просидел там, пока полицейские не ушли.

Повезло ему и на празднике газеты "Юманите", где собралось более шестисот тысяч человек, словно бурные реки, беспорядочно стекались они в парк Гарш. Особенно много пришло испанцев: и находящихся на легальном положении, кому не нужно было сдерживать своей шумной общительности, и подпольщиков, неосмотрительно поддавшихся общему веселью. В такой толпе никто не обратил бы внимания на берет, и все же Васко помнил о маскировке, подавив в себе мальчишеский соблазн. Он, уже как истый парижанин, носил усы, а мимикой и произношением, которые заимствовал у своего приятеля Орильяка, все больше напоминал француза. Все это, по-видимому, и спасло его, когда вдруг вспыхнула ссора между испанцами враждебных группировок; мгновенно ввязались остальные, французы и нефранцузы, хотя никто не знал, из-за чего началась эта стычка. Полиция произвела беглую, на глазок, проверку документов, в тюремных фургонах все равно не хватило бы места для такого количества арестованных, а когда подошла очередь Васко, один из полицейских сказал: "Этот пускай остается на празднике. Он из Оверни. Все овернцы похожи на моего дядю" — и не подумал даже убедиться в правильности своего предположения. Владелец типографии, где Васко убирал помещение и был рассыльным, сразу понял, что не следует приставать к нему с расспросами и придираться, иначе Васко потребует повысить заработок, однако ни на минуту не заподозрил, что у него работает эмигрант. Постепенно у Васко стало возникать чувство, с каждым разом все более определенное, что после стольких превращений и личин ему теперь будет трудно вновь обрести свое истинное "я", где-то притаившееся и забытое даже им самим, и все же он желал вернуть это "я".