Живущие в подполье - Фернандо Намора

И в следующее воскресенье Васко встретил его в оазисе Малафайи, в двух шагах от бассейна, он опять сидел на романтической скамейке Сары. В той же позе, закусив губу.

— Ну как, удалось найти кого-нибудь, кто спрятал бы твоего друга?

Глупо задавать вопрос, который обнаруживает ваш интерес к происходящему.

— Удалось.

— Надежный человек?

Еще глупее — продолжать расспрашивать. Или он хочет, чтобы парень окончательно убедился в его трусости?

— Не беспокойтесь.

Ответы были резкие, как удар бича. И у Васко вдруг возникло подозрение, что друга, якобы нуждающегося в убежище, не существует. Это была проверка, чтобы испытать его мужество, его верность (верность чему, Алберто?), чтобы сопоставить образ, который юноша создал в своем воображении, с реальным человеком. И Васко, как ребенок, попал в ловушку, расставленную не знающим жизни молокососом.

Все это ожило внезапно в его памяти. Каждый жест, каждое слово. Точно сверкнула молния и озарила все вокруг беспощадным светом.

— Вы не слушаете меня, рассеянный господин художник? Я выразила желание стать вашей натурщицей…

Ах, это Жасинта. Жасинта, а не Алберто. Студия Малафайи, а не тюрьма с тремя дорогами для побега.

— Слушаю.

— Не похоже… Ну посмотрите на меня внимательнее. Подойду?

Все ожило в памяти. Они почти достигли вершины холма. Деревья остались позади, в сумерках догорал закат. Чтобы окончательно стемнело, не хватало лишь внезапно падающей бескрайней пелены, а главное, черных галок на вершинах гор. Без галок нет настоящих сумерек, Алберто. Я рассказал тебе о Полли. Но не о себе.

— И все же, слушаете вы меня или нет?

Лицо Жасинты вдруг побледнело, исказилось, и она поцеловала Васко. Сначала мимолетно, несмело, затем — и выражение ее лица снова изменилось бурно, требовательно, словно не желала останавливаться на полдороге. Он услышал хриплый возглас, который потом будет повторяться тысячи раз, как навязчивый бред сумасшедшего:

— Поцелуй меня, дорогой, поцелуй меня!

Он резко отстранил ее:

— Вы усложнили обстановку.

— Значит… вы боитесь взять меня в натурщицы?

Раздался треск сосновых веток. Васко был уверен, что это Мария Кристина. Едва переведя дыхание, боясь упустить оставшиеся ему секунды, он сдавленным, чужим голосом спросил:

— Когда?

Закушенная губа. Угасающий день. Исступление морских волн. К кому он обращался, к Жасинте или к Алберто?

— Если хотите, хоть завтра.

VII

Многое с тех пор изменилось.

Не всегда их встречи происходили в аккуратно прибранной комнате Барбары с кружевными салфетками, картинами, коврами и коллекцией уродливых безделушек, которые хотелось выбросить за окно. Но кто посмел бы сказать об этом Барбаре, так гордящейся своим гнездышком, уверенной, что ее гости чувствуют себя как дома?

— Скажи честно, Васко, тебе принести чего-нибудь выпить? Даже виски не желаешь? Надо бы устроить маленький бар для друзей. Хочешь коньяку?

А в зимние вечера, когда гулял ветер, от которого эоловой арфой звенела проволока на балконе:

— Ты не возражаешь, если я поставлю в комнату калорифер? Не могу же я допустить, чтобы такой человек, как ты, озяб. Иногда я даже спрашиваю себя, неужели это тот самый Васко Роша…

Он прерывал свою гостеприимную хозяйку:

— Все в порядке. Не беспокойся.

Однако заботливость Барбары трогала его до глубины души. Как и ее инстинкт пчелиной матки, стремление к семейному очагу, где не хватало мужа, детей, друзей дома, которым она могла бы доказать свою преданность. Ответ Васко повергал ее в уныние.

— Иди ты к дьяволу! Никогда ничего тебе от меня не нужно.

Не всегда их встречи происходили здесь. Сначала услужливый Азередо ("Я уже догадался, мой милый, у тебя затруднения"), знающий все грязные тайны города (однажды в некоем баре с низенькими овальными столиками, где в лиловой полутьме, взявшись за руки, сидели пары, двое поднялись, нежно глядя в глаза друг другу, не замечая ничего вокруг, и Азередо восторженно воскликнул: "Они прелестны, правда?"), нашел им комнатушку в рабочем квартале; вместо прямых асфальтированных проспектов с зелеными бульварами посредине короткие улочки, неожиданно упирающиеся в лестницы или дворы с кучами мусора и отбросов, кричат уличные торговцы, окна заставлены цветочными горшками, как флаги, развевается белье, с которого капает на прохожих, не обращающих на это внимание; вот там-то в самом деле требовался калорифер и многое другое, потому что в комнате была лишь железная кровать, коврик с поредевшей бахромой, странное сооружение, вероятно претендовавшее называться туалетным столиком, стул и в отгороженном ситцевой занавеской углу пародия на ванную комнату. У женщины, отворившей им дверь, было ласковое выражение лица, будто она собиралась совершить доброе дело, но при виде изысканной дамы, от которой веяло самоуверенностью и властностью и которая даже без куньего манто выглядела бы настоящей аристократкой, женщина растерялась, ей стало стыдно за себя, за свою бедность, за скудную плебейскую обстановку. И в следующий раз сооружение, претендовавшее называться туалетным столиком, украсилось монументальным кувшином, хвастливо выставляющим круглые бока с видом Неаполитанского залива, а кровать — желтым шелковым покрывалом. Там, где облупилась штукатурка, красовался теперь пестрый календарь, остановивший время на декабре прошлого года, хотя и сто лет назад девушки на календаре могли так же гулять по лесу, подметая юбками осеннее золото. Жасинта не обратила внимания на такую метаморфозу; это он, выходя из комнаты, расправил сбившееся покрывало.

В том, что они решили изменить место встреч, виновата была, однако, не скудость обстановки, почти оскорбительная для их чувств. Для Васко было невыносимо едва ли не каждый раз сталкиваться на лестнице (темной, крутой, даже без слухового окна) с сыном хозяйки. Худенький подросток морщил нос, поправляя очки, и при виде таинственного посетителя (вероятно, не единственного) прижимался к перилам, молча и пристально смотрел на Васко, а потом мчался наверх, перепрыгивая через две ступеньки, и барабанил в дверь кулаками: "Открой, мама! Открой, мама!" — словно, не помня себя от горя, торопился сообщить о несчастье. Они долго пререкались, паренек ворчал, хныкал и унимался лишь, когда мать, решившая оплатить его отсутствие или его нейтралитет, опускала ему в карман монетку. "Это никуда не годится", бормотал он, уже спускаясь по лестнице и нащупывая монетку среди мотков бечевки и фотографий футболистов. Что думал мальчишка о тайных любовниках, людях из другого мира, которые располагались у них как дома, не обменявшись с матерью и двумя словами? Догадывался ли он, что происходит в этой заново обставленной комнате, пахнущей мылом и одеколоном, куда перенесли кувшин из столовой? Наверное. Как, должно быть, смущала его воображение дама, что приезжала на фырчащем такси и с видимым беспокойством просила остановиться поближе к двери! Не задумываясь особенно, он твердо знал одно: мужчина и женщина его враги. Он сидел на краю тротуара, почти у самого перекрестка, раскалывая и кроша булыжником другой камень, и поджидал, когда они выйдут; завидев их, паренек поднимался, делал вид, будто идет в том же направлении, что и они, отставал, разглядывая их со спины, и наконец кидал зажатый в руке обломок обо что-нибудь твердое — о стену, панель, чтобы напугать пришельцев, таким образом он брал реванш. И отправлялся домой удовлетворенный.

— Парень действует мне на нервы, а тебе?

Жасинту ничуть не задевало поведение глупого мальчишки. Напротив, скорее забавляло, как он оттопыривает верхнюю губу, точно кролик, строящий людям гримасы. Но раз уж Васко так чувствителен к пустякам и не умеет находить в них развлечение ("Ох уж эти мне другие! Даже дети! Почему ты придаешь такое значение мнению других? Почему у тебя такой вид, будто ты готов просить прощенья за свои поступки или опасаешься, как бы прохожие не догадались, что у тебя на уме?"), раз Васко тревожится из-за каждой мелочи, у нее есть подруга, женщина без предрассудков, она не бросит их на произвол судьбы… Подруга эта ("Вот увидишь, она просто очаровательна, держится свободно и догадливая, понимаешь?", — однако Жасинта не сочла нужным ответить на его коварный вопрос: "Где же ты с ней познакомилась?") живет в приличном месте, где любопытные старухи, уже сами ни на что не годные, не подкарауливают за занавесками, чтобы кого-нибудь застукать. Этой подругой оказалась Барбара. Тем не менее Васко, который всегда в решительную минуту оглядывался назад, еще колебался. Смешно сказать: он привязался к хозяйке, ласковой и кроткой, угадывая за ее сдержанностью доверчивую и отзывчивую душу. Она казалась безответной и такой хрупкой на вид и все же считала своим долгом опекать их. Как-то она сказала Васко: