Закодированный - Алексей Слаповский

Тот взгляд понял как приказ, вернулся в горотдел, созвал сотрудников и поставил задачу: найти родственников новоявленного обеспамятевшего футболиста.

– Я этим вообще-то уже занимаюсь, – со скромной гордостью сказал Харченко, довольный тем, что он умудрился начать выполнение задания еще до того, как начальник его дал. – Я его пробивал по базам и проверял. Теперь данные есть, легче будет.

– Ну и займись, – напутствовал Мартынов.

Виталий занялся: немедленно послал запрос в Москву и продублировал звонком знакомому человечку из МУРа.

Ответ пришел очень скоро: бывший футболист Геннадий Колычев, бывший надзиратель, алкоголик, бывший пациент клиники психоневрологического института имени Бехтерева, сейчас здоров, социально реабилитирован, имеет семью и ребенка, работает вторым тренером в частной спортивной школе. Никуда не пропадал, память не терял. Приложена была фотография: свежий сухощавый мужчина, очень отдаленно напоминающий Гошу.

Виталий тут же доложил Мартынову, Мартынов Тудыткину. Тот рассмеялся и удивился:

– А как же это получилось? Кто он тогда?

– Черт его знает, – недоумевал и сам Мартынов. – Может, тоже был футболист, но другой.

– Ладно, разберемся. Они завтра с «Энергией» играют, не трогать его пока: нам выгодно, чтобы «Энергия» продула! И никому ничего не говорить!

– Есть!

И Мартынов выполнил приказ, никому ничего не сказал, в том числе и Виталию. Это обернулось последствиями на другой же день.

Женя Шлиман, сидевший точно напротив своего друга и врага, заранее торжествовал.

Футболисты «Энергии» вышли на поле, как гладиаторы на арену, куда должны выпустить свирепых львов, и во взглядах, которые они обращали в сторону сидящего на центральной трибуне Димы Орловского, читалось: «Ave, Caesar, morituri te salutant!».

Публики собралось много – чуть не всё взрослое население Чихова.

Татьяна, конечно, не пошла и сыновьям велела не ходить.

– А мы и не собирались, – сказал Толик, – мы на пруды рыбу ловить!

И, уехав на велосипедах, они окольными путями пробрались к стадиону, бросили велосипеды в кустах, а сами полезли на трибуны известным путем: через гаражи на дерево, с дерева по толстым веткам подобрались к забору, а дальше уже пустяки.

Вся чиховская милиция, конечно, тоже присутствовала – редкий случай, когда долг совмещается с интересом.

Харченко слушал, как шумят трибуны, видел это нетерпеливое многолюдье, понимал, что ждут героя – Гену Колычева, не зная, что он никакой не Гена и никакой не Колычев.

Он сказал стоявшему рядом Лупеткину:

– Вот тоже… Тут вкалываешь, работаешь головой с утра до ночи – и спасибо никто не скажет. А этот ногами чего-то такое сделал – полный восторг.

Лупеткин не согласился с начальником:

– Не просто ногами… Талант нужен!

– А для нашей работы таланта не надо?!

Харченко обиделся.

Но вдруг лицо его просветлело. Он направился в помещение стадиона, где одевались, готовясь к матчу, футболисты.

– Куда это вы? – остановил его помощник Везухова. – Нельзя!

– Мне можно, – отстранил его Харченко.

Он подошел к Гоше, дружески улыбнулся ему, протянул руку. Тот приподнялся, пожимая ее, и Виталий шепнул ему на ухо:

– Не Гена ты, Гоша. Мне ответ на запрос пришел. Отойдем.

Виталий отвел Гошу в сторонку и показал ему ответ из Москвы и фотографию.

Гоша долго разглядывал, а потом растерянно спросил:

– А как же? Но я же… Я играю же!

– Мало ли кто играет. Пару раз хорошо сыграть и я могу, – объяснил Виталий.

И ушел, отмщенный.

Игра началась.

«Тайфун» действовал по уже наработанной за последние игры схеме: любыми способами пихать мяч вперед и, как только появляется малейшая возможность, передавать Гоше, который по обыкновению маячил у чужой штрафной, закрываемый сразу тремя игроками «Энергии». Но вот один из них упал, второй об него споткнулся, а третий слегка зазевался – как раз когда Гоше послали мяч. Гоша остановил его – правда, не так ловко и четко, как обычно, примерился, ударил… Мяч пролетел метрах в десяти возле ворот.

Что ж, со всеми случается.

Но вот и второй раз попал мяч к Гоше. Он размахнулся – и ударил почему-то не по мячу, а вонзил ногу в газон, да еще и упал от этого.

Трибуны выли и свистели.

«Энергия» приободрилась и на 38-й минуте вколотила «Тайфуну» гол.

Дима плясал на трибуне и показывал Жене кукиш.

Но на 43-й минуте вражеский игрок скосил Гошу в штрафной.

Дима уныло сел. Два промаха форварда «Тайфуна» его не успокоили. Наоборот, раздосадованный этими ошибками, большой футболист несомненно сейчас реабилитируется.

Гоша поставил мяч на отметку, отошел.

И, как уже с ним было, увидел предвидящим мысленным зрением: мяч летит влево. Мимо ворот.

Гоша тряхнул головой, прогоняя дурман, разбежался, глядя в правый верхний угол.

Вратарь, видевший матч с «Чихалты», не знал, что и думать.

И, как его коллега, принял верное решение: поверить наглости бьющего и прыгнуть именно туда, куда он целится.

И он прыгнул – и напрасно: Гошина нога крюком зацепила мяч и послала его не просто влево, а чуть ли не параллельно линии ворот, на трибуны.

Что тут началось!

Рев, свистки, на поле летят бутылки, огрызки, банки из-под пива…

Везухов надсадно кричит:

– Вон с поля!

Дима танцует на трибуне.

Женя сидит, окаменев.

Гоша побрел к краю поля.

– Чтобы я тебя никогда не видел! – с предсмертным хрипом налетел на него Везухов, сдирая с Гоши форму.

Гоша некоторое время тупо сидел в раздевалке. Потом поплелся в гостиницу. Там администраторша сказала ему, что он выписан. И без документов не положено вообще.

Ночью Татьяна проснулась не столько от звуков, сколько от какого-то предчувствия.

Нехорошо поташнивало в сердце.

Но, прислушавшись, различила и звуки: странные, откуда-то со стороны сарая.

Встала, накинула халат, вышла из дома.

В сарае кто-то всхлипывал и бормотал.

Она открыла дверь.

Гоша стоял на кровати, спиной ко входу, привязав к балке веревку, готовился всунуть в петлю голову.

– Ты что это делаешь, паразит? – спросила Татьяна.

Гоша вздрогнул, обернулся. И закричал:

– Моя жизнь, что хочу, то и делаю! Не подходи!

И утер из-под носа слезы, смешанные с соплями.

И опять показался он Татьяне не мужчиной, а подростком: так подростки широко разевают рот, когда кричат в обиде или злости – гораздо шире, чем нужно для издавания звуков. И руками нелепо махал. И хлюпал.

– Успокойся! – прикрикнула Татьяна.

– Все равно повешусь!

– А я против? Только почему здесь? Ты мне детей до смерти напугать хочешь? Хочешь, чтобы милиция приехала? Чтобы меня подозревали?

– Отойди!

– Да не подхожу я!

– Всем все равно! – кричал Гоша. – Что я живу, что сдох! Никому я не нужен! Никто меня не ищет! Повешусь – тогда вспомните!

– Кого?

– Меня!

– Кого тебя? Я вот понимаю, повесится какой-нибудь, допустим, Иван Петрович Иванов, – вслух размышляла Татьяна. – Все говорят: Иван Петрович Иванов повесился. Жалеют. Потому что понятно, о ком речь. А ты повесишься, спросят – кто повесился? Да шут его знает. Как бы никто. То есть и жалеть некого.

– Что я, и повеситься теперь не могу? – с истеричным привизгом завопил Гоша.

– Можешь. Но ты стань человеком сначала.

– А я не пробую? Я вон в футбол играл лучше всех! А этот мне говорит: ты не тот, а опять неизвестно кто! Сбил мне всё настроение! В одну минуту разучился!

– Не футболист, значит? Я почему-то так и думала. Вот что, Гоша. Ты слезай. Веревка от тебя никуда не уйдет. Я ее сберегу и даже намылю, чтобы тебе легче было, когда захочешь. А пока – поживи еще чуть-чуть. Может, еще разберемся.

– Да, разберешься тут, – хлюпал Гоша, но уже успокаивался. А вскоре совсем затих. Сел на постель и угрюмо сказал:

– Есть охота.

После этого он перестал выходить со двора: стеснялся людей, своего конфуза.

Толик и Костя дичились его: мальчишки задразнили их за позор постояльца (а как сперва им завидовали!).

Гоша возился в теплице и, похоже, целиком ушел в это занятие.

Молчал целыми днями.

Иногда стоял и смотрел перед собой, словно что-то вспоминая или, напротив, забыв остатки того, что знал.

Очнувшись, продолжал свои мелкие дела.

Татьяна, в общем-то, была этим довольна, хотя иногда посматривала на Гошу не то с досадой, не то с печалью. Не понять. Да она и сама не понимала, чего бы ей от Гоши хотелось. Пожалуй, даже и ничего – но это-то и печально…

…Я с детства не люблю подвигов и рассказов о них. Меня это даже беспокоило, я считал себя натурой не романтичной, без полета. «О смелый Сокол, пускай ты умер, но вечно будешь живым примером…» – не помню точно, как там по тексту. О том, что, дескать, лучше один раз прижать врага к истерзанному сердцу, чтобы он захлебнулся твоей кровью, чем всю жизнь греться ужом на солнце и плодить никчемных ужат. Хотя, между прочим, и сокол, и уж – хищники, и в крови врага, пусть холодной, лягушачьей, уж толк знает не меньше.