Мать и мачеха - Григорий Свирский

К изумлению коммунистов, политического убежища, гарантированного сталинской конституцией, им не предоставили, а отвезли, под усиленным конвоем, в тюрьму. В Москве шли "шпионские процессы". Шпионами объявили и Бухарина, и Рыкова и всю "правую оппозицию". Что могло ждать румынских перебежчиков? Конечно, их обвинили в шпионаже. В подготовке диверсий против советской власти.

Однако советская агентура в Румынии подтвердила: границу перешли подлинные коммунисты-подпольщики. "Шпионское дело" пришлось заморозить, однако освобождать коммунистов, побывавших в НКВД, было не ко времени: "НКВД не ошибается..." Дело было передано в народный суд. Поскольку значительная часть румынских подпольщиков были по национальности евреями, то и судить их приказали евреям. Чтоб никакого антисемитизма!...

"Народный суд" в Тирасполе дал коммунистам "за незаконный переход границы" максимальный по этой статье срок -- три года тюрьмы. Вопреки правилам -- не вывозить приговоренных к малым срокам за пределы республики -- Израиля Яковлевича Рабиновича этапировали в Колыму, где он работал в угольных шахтах, а уголовники терроризировали его, обещая "кончить жида".

По счастью, срок Рабиновича истек за несколько недель до войны, он успел оформить документы и выехал на материк, на котором уже звучали первые выстрелы. Где-то на Украине, по которой Рабинович и его тюремный друг добирались домой, они оказались на оккупированной немцами территории...

Друг достал свое потертое свидетельство о рождении и протянул его Израилю:

-- Возьми! Будешь молдаванином Виктором Степановичем. Иначе убьют тут же. Зачем подставляться!.. Ты на молдаванина похож, не сомневайся. Бери, говорю!

Виктор Степанович, бывший Израиль Яковлевич, наткнулся на группу отступавших красноармейцев, организовал партизанский отряд. Отряд был небольшим, но воевал так умело, что на отряд "Виктора" немцы бросили части СС. В этом бою Израиль Яковлевич был тяжело ранен. Партизаны отвезли его, умиравшего, в глубинку и оставили там на попечении деревенской учительницы и ее матери. Те выходили его, и едва он окреп, как распрощался со своими спасителями и стал пробираться к своим. По дороге он вышел на известный впоследствии партизанский отряд, которым руководил Василий Андреевич Бегма, бывший первый секретарь Ровенского обкома партии. "Ты не еврей, случаем?" -спросил партизан, доставлявший его к Бегме. "Нет! -- сказал Израиль Яковлевич, покосившись в сторону белокурого хлопца-партизана. -- Я -- Виктор Степанов". "Ну, оно и лучше", -- добродушно ответствовал хлопец.

После нескольких боев Бегма назначил Виктора командиром роты автоматчиков, о дерзких рейдах которых в Ровно и сейчас вспоминают. Дважды Виктора ранили, но он остался в отряде...

В районе города Ровно партизаны Бегмы соединились с наступающей Красной Армией. Бегма снова стал первым секретарем обкома и тут же принялся отзывать своих испытанных командиров из армии. Каждому командиру давалось специальное задание. Одному -- отвечать за промышленность, другому -- за продовольствие.

-- А ты, Виктор, как непьющий, возьми на себя Шпановский спирто-водочный завод, -- сказал Бегма. -- Завод растащили. Ни одной палки не оставили, ни одной бочки. И немцы растаскивали, и свои. Восстанови завод. Даю тебе, как секретарь обкома, все полномочия...

"Виктор", он же Израиль Яковлевич, дневал и ночевал на заводе, пока не начал выпускать продукцию. Правда, тут же начались и первые нарекания. Из обкома, из горкома, из районов повадились проверяющие. И все с канистрами из-под бензина. Проверяющему же не откажут! Пошел слух: жмот! Сам не пьет и другим не дает.

На нужды завода, конечно, отпускалось. Это и в документах отражено. Но только на нужды завода, поднятого, в буквальном смысле слова, из пепла... Завод с годами разросся, стал известным на Украине Ликеро-водочным комбинатом, а Виктор Степанович -- известным хозяйственником, орденоносцем.

Женился Виктор на учительнице, которая во время войны выходила его, родилось у него двое детей. Поступил на заочное отделение Пединститута...

Как стало известно, что Виктор Степанович на самом деле Израиль Яковлевич, уже не помню. Думаю, что это не было секретом для многих. Советская власть в Ровно утвердилась, КГБ работало на полную мощность... А Виктор Степанович, который, наверное, до конца дней своих не отрешится от энтузиазма и наивности комсомольца, решил, что наступило время, когда незачем что-либо скрывать...

Новый секретарь Ровенского обкома товарищ Чучукало -- будущий секретарь Львовского обкома -- даже для Львова оказался "слишком антисемитом", и его на второй срок "не избрали". Но в Ровно он был на своем месте. Узнав, что Ликеро-водочным комбинатом руководит еврей, назвавшийся молдаванином, Чучукало пришел в ярость. Распорядился исключить из партии, в которую Виктор вступил на войне, и отдать под суд. И пошла писать губерния...

Познакомившись с делом Израиля Яковлевича, я отправился в городскую тюрьму на свидание со своим подзащитным. Передо мной стоял желто-зеленый, мокрый от пота человек лет тридцати пяти, которого трепала лихорадка. Роста небольшого, исхудалый, но прекрасно сложенный. Глаза умные, горько-печальные. Молодой, а голова с сединой. Показал ему на стул. Не сидится ему. Встанет, походит взад-вперед, снова на минуту-две присядет.

И ему, и мне было ясно, что он жертва "сталинского сокола" Чучукало. Кто из них "обманул народ и партию", покажет время. Но мне, адвокату, ждать было некогда. Наступал час процесса, и процесса открытого, который состоится в самом большом зале в Ровно. Я гляжу на Израиля Яковлевича, который нервно рассказывает о себе, и думаю свою горькую думу.

Нас ждет вовсе не процесс "группы Молчанюка". А процесс политический, хотя обвинения будут в основном хозяйственные. И Львов, и Ровно, как упоминал, города особые. До войны не советские. Жили там и поляки, и евреи, и украинцы, не очень доверявшие советским адвокатам и тянувшиеся к "своему"... О высокомерии и расовой спеси партийных властей я слышал из десятков уст. Да и сам в этом убедился, защищая недавно еврейского парня по фамилии Шерман.

Шерман, как и я, побывал на войне. Правда, я воевал солдатом-пехотинцем лишь один год, а затем стал штабным переводчиком, а Шерман -- всю войну. Вернулся израненный. На теле живого места нет.

У Шермана отняли дом, который построил до войны его отец-шапочник. Поселили в нем несколько семей из советского аппарата. Вернулся солдат с войны домой, а дома нет. Вся семья расстреляна немцами, зарыта в Сосенках, где убито еще тридцать тысяч евреев Ровно. А дом отняли советские... Я доказал, что дом реквизирован незаконно. Он построен ремесленником на свои трудовые деньги.

Когда рассказывал об этом в различных инстанциях, все соглашались: да, дом национализирован незаконно, жителей надо переселять, дом отдавать владельцу.

Но едва узнавали, что фамилия владельца Шерман, он "из евреев", крутили усы, кривили губы и говорили, что "це дило треба розжувати". Для еврея Шермана гражданское законодательство как бы не существовало.

Солдат женился, у него появился ребенок, а жить его семье было по-прежнему негде. Он снимал углы, бедствовал. Так прошло четырнадцать лет. В конце концов парень рассвирепел, написал резкую жалобу на председателя облисполкома. И власти дали команду: "Посадить!"

И посадили. КГБ стало "шить" ему политическое дело, мол, клевета на советский общественный строй. Но с "политикой" не получилось. Тогда пришили спекуляцию, которой на самом деле не было. Я говорил на суде очень резко:

-- Дело состряпано. Сперва солдата обокрали, а теперь, чтоб с глаз долой, посадили.

Отстоял я парня, хотя и сам рисковал...

И вот теперь, в ровенской тюрьме, поглядывая на нервно вышагивавшего по камере Израиля Яковлевича, глаза которого, казалось, прожигали собеседника, я думал о том, как же мне его, достойнейшего человека, горемыку, защищать? И как защитить? Как защитить в городе, где он партийными властями и молвой обвинен и проклят? Как защитить в этой атмосфере ненависти? В атмосфере безнаказанности ГБ, которое может уничтожить любого, и еврея, и нееврея?

Вот он, мой тридцать седьмой год! И по спине холодок: доживу ли я до своего тридцать восьмого?

Наконец начался долгожданный процесс. Показательный, как сообщили газеты. На главной улице Ровно, которая в царское время называлась Шоссейной, при польской власти Улицей 3 мая (день польской конституции), а в советское время, конечно, улицей Сталина. Огромный зал не мог вместить и половины желающих, народ толпился за окнами, стоял в дверях и по стенам. Когда вывели Израиля Яковлевича, я взглянул в зал. Боль и сочувствие было в глазах немногих, большинство глядело с ненавистью и злорадством: "Попался, жид!" Едва начавшись, процесс пошел вовсе не так, как был задуман. Рабочие и экспедиторы, которых арестовали как соучастников "банды", в один голос утверждали, что никакой банды не было, как и не было хищений. А если чего и недосчитались, так директор тут ни при чем. Директор, вон, в рваных сапогах ходит.