Привет, прощай и все, что между ними - Дженнифер Е. Смит

что ей лучше играть с бамперами[10], Клэр смогла-таки выбить страйк, неуклюжий и медленный.

Как только кегли упали, Клэр развернулась и побежала к скамейкам, вскинув руки вверх, но, прежде чем успела сказать что-нибудь и перевести дыхание, Эйден заключил ее в медвежьи объятия, поднял в воздух и закружил. Они радостно смеялись.

Когда он опустил ее, его глаза сверкали. «Я люблю тебя», – сказал Эйден, словно ребенок, объявлявший о своих чувствах к мороженому, или букашкам, или цирку со смесью радости и восторга.

Вдруг Клэр понимает, что стоит на том же самом месте, как и тогда, и Эйден снова смотрит на нее, только в этот раз его лицо совершенно ничего не выражает, и от пустоты в его глазах ее бросает в холод.

Стелла первая приходит в себя.

– Боже, Эйден! – Она встает ближе к Скотти. – Обязательно вести себя как козел?

– Все нормально, – угрюмо говорит Скотти, но при этом смотрит в пол.

Клэр собирается тоже что-нибудь сказать Эйдену (пусть пока еще и сама не знает что), когда он внезапно разворачивается и уходит. Она смотрит ему вслед, возмущенная тем, что он вот так оставляет все, еще и в последний вечер. Эйден и Скотти ссорились тысячи раз, но их стычки всегда заканчивались смехом. Всегда. Сейчас же все по-другому. Все кажется сегодня каким-то накаленным, тяжелым, окончательным.

– Простите. – Клэр разворачивается к друзьям. – Он просто… сейчас он не в том настроении. Но ему не следовало срываться на других.

– Все нормально, – повторяет Скотти.

Клэр оборачивается к выходу, почему-то думая, что Эйден уже ушел, но он, сгорбившись и склонив голову, ходит туда-сюда у дверей. Она делает шаг в его сторону, но вдруг нерешительно застывает на месте.

– Иди! – говорит Стелла. И хотя ее глаза по-прежнему смотрят сурово, голос звучит ласково: – Он идиот. Но это твой идиот.

Клэр смотрит на нее мгновение, потом кивает.

– Возможно, еще увидимся, – говорит она без особой уверенности, и Стелла вместо ответа машет ей рукой. Может, она прощается на сегодня, а может, навсегда, но Клэр некогда выяснять. Поставив на стол упаковку попкорна, она бежит к выходу, и кровь пульсирует в ушах.

Эйден не извиняется, ничего не объясняет и лишь упрямо смотрит сквозь Клэр, что жутко бесит. Она подходит прямо к нему и тычет пальцем в самый центр груди.

– Здесь ты впервые сказал, что любишь меня, – слегка запыхавшись, говорит она, надеясь помочь ему очнуться, напомнить о важном, вернуть обратно.

Но вот Клэр поднимает на Эйдена глаза, и печаль в его взгляде заставляет ее замолчать. Повисает тишина, и только как в дурацкой шутке Скотти катаются шары, громыхая и дребезжа, рассыпаются за их спинами кегли, а маленькое пространство между ними кажется самым тихим местом на Земле.

– Что ж, – наконец произносит Эйден, прежде чем выйти под пыль дождя, – только вот ты ни разу не сказала мне то же самое.

Остановка шестая

Мини-маркет

21.41

Клэр не находит Эйдена у машины и обходит здание. Он сидит на бордюре, склонившись над телефоном. От стоящих неподалеку мусорных контейнеров влажный ветерок несет в их сторону слабый запах гнили. И все же после тесноты боулинга приятно оказаться в липкой тонкой дымке дождя.

Клэр стоит над Эйденом несколько секунд, но он словно не замечает ее присутствия, и тогда она садится на бордюр рядом с ним, оставляя между ними несколько сантиметров.

– Прости, – говорит Клэр, склонив голову, чтобы удобнее было смотреть на него. – Не знала, что тебя это по-прежнему так беспокоит.

Эйден невесело смеется:

– То, что ты не любишь меня?

– Я этого никогда не говорила.

– Как и обратного.

– Это не так, – продолжает настаивать Клэр, как и множество раз до этого. – Ты знаешь, что я чувствую по отношению к тебе.

– Видишь ли, в этом и проблема. Может, я все-таки не знаю.

– Эйден.

– Неудивительно, почему ты считаешь, что нам надо расстаться. – Его глаза сердито сверкают. – Если ты не можешь сказать этого сейчас, то уже не сможешь никогда.

– Я уже объясняла тебе, – отвечает Клэр и трет глаза тыльными сторонами ладоней, уже ощущая себе побежденной аргументами, которые ей не опровергнуть. – Я не хочу говорить эти слова до тех пор, пока они не станут…

– Правдивыми? Реальными?

Она устало качает головой:

– До тех пор, пока я не почувствую, что это навсегда.

– Ну да. – Эйдена ранят ее слова. – И это не про нас. Намек понят.

Наступает тишина, и Клэр закрывает глаза. Она сейчас отдала бы все на свете, чтобы не говорить об этом. Только не сегодня. Только не когда им осталось всего несколько часов. Ведь она знает, как это исправить, но не может найти в себе силы произнести заветные слова вслух.

Эйден довольно долго не придавал этому особого значения. Почти сразу после того, как он впервые признался ей в любви (прямо в боулинге), они провели весь вечер в музее в центре города. Там проводилась выставка работ Пикассо. Клэр остановилась перед картиной, на которой был изображен ребенок, держащий в руках голубя.

– Какая милота, – с улыбкой сказал Эйден, встав позади нее.

– Точно! Любовь с первого взгляда.

– Знаешь, что я лю? Картины с голубями.

Она улыбнулась:

– О, правда?

– И настоящих голубей, – продолжил Эйден, когда Клэр развернулась к нему и обняла за шею. – Кто не лю голубей?

– А я лю тебя, – ответила она и, встав на цыпочки, поцеловала его.

И на какое-то время этого было достаточно.

«Я лю тебя», – неожиданно для себя самой сказала Клэр неделю спустя, наблюдая, как Эйден бросился собирать яблоки в продуктовом магазине, когда у него порвался пакет. «Я лю тебя!» – прокричала она через гвалт во время шумного празднования их победы в матче по лакроссу. А потом она тихо сказала это в четверг, в обычный вечер, когда они сидели в машине на подъездной дорожке у ее дома.

«Я лю тебя, я лю тебя, я лю тебя».

Разница небольшая, но для Клэр эта фраза казалась более безопасной и не такой необратимой. Ведь ты не можешь забрать любовь назад. Это как магическое заклинание: стоит тебе произнести «люблю», и вот оно уже меняет все, что ты когда-то знал.

Всю жизнь Клэр наблюдала, как ее родители перебрасываются этим словом, таким хрупким, словно на самом деле оно самое прочное, что есть в мире. И им мало было произнести его один раз. «Я люблю-люблю-люблю тебя», – каждое утро говорил папа маме, выходя из дома, и она кричала ему в ответ