Сохрани мою речь навсегда… Стихотворения. Проза (сборник) - Осип Мандельштам
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Дайте Тютчеву стреко́зу…»
Дайте Тютчеву стреко́зу –Догадайтесь, почему.Веневитинову – розу,Ну а перстень – никому.
Баратынского подошвыРаздражают прах веков.У него без всякой прошвыНаволочки облаков.
А еще над нами воленЛермонтов – мучитель наш,И всегда одышкой боленФета жирный карандаш.
Май 1932К немецкой речи
Б. С. Кузину
Freund! Versäume nicht zu leben:Denn die Jahre fliehn,Und es wird der Saft der RebenUns nicht lange glühn!
Ewald Christian Kleist[3]Себя губя, себе противореча,Как моль летит на огонек полночный,Мне хочется уйти из нашей речиЗа всё, чем я обязан ей бессрочно.
Есть между нами похвала без лестиИ дружба есть в упор, без фарисейства,Поучимся ж серьезности и честиНа Западе у чуждого семейства.
Поэзия, тебе полезны грозы!Я вспоминаю немца-офицера:И за эфес его цеплялись розы,И на губах его была Церера.
Еще во Франкфурте отцы зевали,Еще о Гёте не было известий,Слагались гимны, кони гарцевалиИ, словно буквы, прыгали на месте.
Скажите мне, друзья, в какой ВалгаллеМы вместе с вами щелкали орехи,Какой свободой вы располагали,Какие вы поставили мне вехи?
И прямо со страницы альманаха,От новизны его первостатейной,Сбегали в гроб – ступеньками, без страха,Как в погребок за кружкой мозельвейна.
Чужая речь мне будет оболочкой,И много прежде, чем я смел родиться,Я буквой был, был виноградной строчкой,Я книгой был, которая вам снится.
Когда я спал без облика и склада,Я дружбой был, как выстрелом, разбужен.Бог Нахтигаль, дай мне судьбу ПиладаИль вырви мне язык – он мне не нужен.
Бог Нахтигаль, меня еще вербуютДля новых чум, для семилетних боен.Звук сузился. Слова шипят, бунтуют,Но ты живешь, и я с тобой спокоен.
8–12 августа 1932Ариост
Во всей Италии приятнейший, умнейший,Любезный Ариост немножечко охрип.Он наслаждается перечисленьем рыбИ перчит все моря нелепицею злейшей.
И, словно музыкант на десяти цимбалах,Не уставая рвать повествованья нить,Ведет – туда-сюда, не зная сам, как быть, –Запутанный рассказ о рыцарских скандалах.
На языке цикад – пленительная смесьИз грусти пушкинской и средиземной спеси,Он завирается, с Орландом куролеся,И содрогается, преображаясь весь.
И морю говорит: шуми без всяких дум,И деве на скале: лежи без покрывала…Рассказывай еще – тебя нам слишком мало.Покуда в жилах кровь, в ушах покуда шум.
О город ящериц, в котором нет души –Когда бы чаще ты таких мужей рожала,Феррара черствая! Который раз сначала,Покуда в жилах кровь, рассказывай, спеши!
В Европе холодно. В Италии темно.Власть отвратительна, как руки брадобрея.А он вельможится всё лучше, всё хитрееИ улыбается в крылатое окно –
Ягненку на горе, монаху на осляти,Солдатам герцога, юродивым слегкаОт винопития, чумы и чеснока,И в сетке синих мух уснувшему дитяти.
А я люблю его неистовый досуг,Язык бессмысленный, язык солено-сладкийИ звуков стакнутых прелестные двойчатки…Боюсь раскрыть ножом двустворчатый жемчуг.
Любезный Ариост, быть может, век пройдет –В одно широкое и братское лазорьеСольем твою лазурь и наше Черноморье.…И мы бывали там. И мы там пили мед…
4–6 мая 1933«Не искушай чужих наречий, но постарайся их забыть…»
Не искушай чужих наречий, но постарайся их забыть:Ведь всё равно ты не сумеешь стекла зубами укусить!
О, как мучительно дается чужого клекота почет:За беззаконные восторги лихая плата стережет!
Ведь умирающее тело и мыслящий бессмертный ротВ последний раз перед разлукой чужое имя не спасет.
Что, если Ариост и Тассо, обворожающие нас,Чудовища с лазурным мозгом и чешуей из влажных глаз?
И в наказанье за гордыню, неисправимый звуколюб,Получишь уксусную губку ты для изменнических губ.
Май 1933«Друг Ариоста, друг Петрарки, Тасса друг…»
Друг Ариоста, друг Петрарки, Тасса друг –Язык бессмысленный, язык солено-сладкийИ звуков стакнутых прелестные двойчатки…Боюсь раскрыть ножом двустворчатый жемчуг!
Май 1933, август 1933«Холодная весна. Бесхлебный робкий Крым…»
Холодная весна. Бесхлебный робкий Крым,Как был при Врангеле – такой же виноватый.Комочки на земле. На рубищах заплаты.Всё тот же кисленький, кусающийся дым.
Всё так же хороша рассеянная даль.Деревья, почками набухшие на малость,Стоят как пришлые, и вызывает жалостьПасхальной глупостью украшенный миндаль.
Природа своего не узнает лица,И тени страшные Украйны и Кубани…На войлочной земле голодные крестьянеКалитку стерегут, не трогая кольца.
Лето 1933«Квартира тиха, как бумага…»
Квартира тиха, как бумага,Пустая, без всяких затей,И слышно, как булькает влагаПо трубам внутри батарей,
Имущество в полном порядке,Лягушкой застыл телефон,Видавшие виды манаткиНа улицу просятся вон.
А стены проклятые тонки,И некуда больше бежать,И я как дурак на гребенкеОбязан кому-то играть.
Наглей комсомольской ячейкиИ вузовской песни бойчей,Присевших на школьной скамейкеУчить щебетать палачей.
Пайковые книги читаю,Пеньковые речи ловлюИ грозное баюшки-баюКолхозному баю пою.
Какой-нибудь изобразитель,Чесатель колхозного льна,Чернила и крови смеситель,Достоин такого рожна.
Какой-нибудь честный предатель,Проваренный в чистках, как соль,Жены и детей содержательТакую ухлопает моль.
И столько мучительной злостиТаит в себе каждый намек,Как будто вколачивал гвоздиНекрасова здесь молоток.
Давай же с тобой, как на плахе,За семьдесят лет начинать –Тебе, старику и неряхе,Пора сапогами стучать.
И вместо ключа ИпокреныДавнишнего страха струяВорвется в халтурные стеныМосковского злого жилья.
Ноябрь 1933«У нашей святой молодежи…»
У нашей святой молодежиХорошие песни в крови:На баюшки-баю похожи,И баю борьбу объяви.
И я за собой примечаюИ что-то такое пою:Колхозного бая качаю,Кулацкого пая пою.
Ноябрь 1933«Татары, узбеки, и ненцы…»
Татары, узбеки, и ненцы,И весь украинский народ,И даже приволжские немцыК себе переводчиков ждут.
И может быть, в эту минутуМеня на турецкий языкЯпонец какой переводитИ прямо мне в душу проник.
Ноябрь 1933«Мы живем, под собою не чуя страны…»
Мы живем, под собою не чуя страны,Наши речи за десять шагов не слышны,А где хватит на полразговорца,Там припомнят кремлевского горца.Его толстые пальцы, как черви, жирны,И слова, как пудовые гири, верны,Тараканьи смеются усищаИ сияют его голенища.
А вокруг него сброд тонкошеих вождей,Он играет услугами полулюдей.Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,Он один лишь бабачит и тычет,Как подкову, дарит за указом указ:Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.Что ни казнь у него – то малина,И широкая грудь осетина.
Ноябрь 1933Восьмистишия
1. «Люблю появление ткани…»
Люблю появление ткани,Когда после двух или трех,А то – четырех задыханийПридет выпрямительный вздох.
И дугами парусных гонокЗеленые формы чертя,Играет пространство спросонок –Не знавшее люльки дитя.
Ноябрь 1933, июль 19352. «Люблю появление ткани…»
Люблю появление ткани,Когда после двух или трех,А то – четырех задыханийПридет выпрямительный вздох.
И так хорошо мне и тяжко,Когда приближается миг,И вдруг дуговая растяжкаЗвучит в бормотаньях моих.
Ноябрь 1933 – январь 19343. «О, бабочка, о, мусульманка…»
О, бабочка, о, мусульманка,В разрезанном саване вся –Жизняночка и умиранка,Такая большая – сия!
С большими усами кусаваУшла с головою в бурнус.О флагом развернутый саван,Сложи свои крылья – боюсь!
Ноябрь 1933 – январь 19344. «Шестого чувства крошечный придаток…»
